Гай Юлий Цезарь

Разложение началось — как, несомненно, предсказал бы Марий — в среде высокородных военачальников, выходцев из Рима, не слишком искушённых в военной практике, вступивших в армию не столько с целью бить врага, сколько составить себе состояние. Многие из них уже в первые дни моей деятельности в Галлии обратились ко мне с просьбами предоставить им доходные должности, рассчитывая с моей подачи сделать себе приличную карьеру. Они знали, что я, с юности страдавший от своих кредиторов, сам нуждался в пополнении своей казны; к тому же у меня была репутация благородного человека, и они считали, что я поделюсь со всеми ними своими трофеями. Но они не сразу сообразили, что я, в отличие от Красса, никогда особенно не пёкся о деньгах, хотя всегда нуждался в большом их количестве для своих политических целей и для ряда других дел. В Галлии и я, и мои военачальники, и центурионы, и солдаты — все мы обогатимся, но обогатимся, как это и случилось, по ходу дела. Но те, кто не собирался участвовать в сражениях, в походах, рыть траншеи, бодрствовать ночами, те не разбогатеют. Они, знавшие меня как политика и знатного римлянина, оставались в неведении относительно моих требований к состоящим на военной службе, а соответственно и к ним. Через день или два нашего пребывания в Весонтио я вдруг стал получать прошения об отпуске. Приводимые в прошениях причины бывали и достаточно основательными, а порой абсолютно абсурдными, и все они поступали от определённой группы благородных, но нищих молодых людей, которые не готовы были участвовать в сражениях, зато хотели грести деньги. Я знал об их притязаниях и рад был отпустить молодёжь, но из свойственных мне побуждений сказал им всё, что я о них думаю. В результате кое-кто из них, испугавшись, что их сочтут трусами, решил остаться. Однако, оставшись, они по-прежнему страшились германцев. Они без конца писали завещания и просили меня заверять эти документы. Были и такие, кто устраивал в своих палатках прощальные вечера, будто в полной уверенности, что жить им оставалось всего несколько дней. На меня они посматривали с забавным выражением преувеличенной преданности и, бывало, разражались слезами в моём присутствии.

Подобное поведение могло бы показаться смешным, если бы оно не оказывало влияния на окружающих. Совершенно неожиданно армия стала очень быстро терять свои воинские достоинства. Это походило на инфекцию. Можно было подумать, что происходило это от страха перед германцами или недостаточной уверенности в моих способностях как командира. Но бывалые легионеры нс подвержены страхам, и не было причин заподозрить меня в том, что я менее искусный полководец, чем другие. Но, как показали дальнейшие события, дело оказалось не в боязни и не в дефиците доверия. Но я был абсолютно убеждён, что в результате этого так называемого психического заболевания над нами нависла ужасная опасность. Если бы нас тогда атаковал Ариовист, мы потерпели бы полное поражение и моя карьера на этом закончилась бы. Для меня было откровением, что даже некоторые мои центурионы поражены этой всё пронизывающей нервной лихорадкой. Само собой разумеется, они никогда не при знались бы, что чего-то боятся; они предпочитали высказывать своё пренебрежение к врагу и в то же время старались держаться как можно дальше от него. Их нервозность возрастала, как только появлялись какие-либо затруднения со снабжением или сложности с разведкой дороги через леса, и при этом они конечно же пытались скрыть свою боязнь даже от самих себя и верили в то, что говорили сами. Тут им выгодно было преувеличивать трусость других. Так, некоторые из них подходили ко мне и уверяли, что сами они готовы следовать за мной хоть на край света, но боятся, что другие откажутся идти в поход по моему приказу.

Мне кажется, что это была самая сложная ситуация из всех, с которыми мне когда-либо приходилось сталкиваться. Я испытывал сильное чувство гнева и одновременно, как всегда в критические моменты, был крайне возбуждён. Лабиен тоже был в ярости. Он предлагал построить войска и в качестве урока на будущее казнить каждого десятого. Это был испытанный дисциплинарный метод, который показался Крассу достаточно эффективным, когда он применил его против своего войска, отказавшегося повиноваться ему во время похода против Спартака. Но тогда этот способ показался мне совершенно неприемлемым. Слишком большое количество людей в моей армии подхватило эту болезнь, и слишком близко от нас находились наши враги. Поскольку я рассматривал это недомогание как явление истерического или, скажем, политического плана, то решил действовать, как политик и оратор. При этом я отлично понимал, что моё выступление поважнее любого другого политического акта, что от моих ораторских способностей зависят наша жизнь и моя честь.