Гай Юлий Цезарь

Как великолепно служили мне мой военачальники с самого начала кампании! Кроме Лабиена у меня служил ещё юный сын Красса, Публий. У него была прекрасная жена, Корнелия, дочь Сципиона. Потом, после гибели Публия в войне с парфянами, она вышла замуж за Помпея. Именно юный Красс отдал приказание, решившее судьбу битвы с Ариовистом. На следующий год силами одного легиона он усмирил племена, обитавшие на побережье Атлантического океана, а ещё через год получил в своё правление Аквитанию. Как я жалею, что отпустил его в Парфию сопровождать отца! Он мужественно встретил свою смерть там, на полях сражений на Востоке, куда я решил идти, и я буду вспоминать его наравне с утраченными легионами. Все они были хорошими, мои командиры в галльской армии. Среди них были просто замечательные военачальники — Децим Брут, например, или Требоний, и особенно выделялся Антоний, который, правда, был с нами не с самого начала кампании. Служили со мной и такие надёжные, искусные и преданные мне командиры, как Каниний, Фабий и многие другие. Даже Сабин, несмотря на допущенную им ошибку, был хорошим военачальником. И я видел в деле Квинта Цицерона, не такого, как и его брат, искушённого в красноречии человека, посвящавшего весь свой досуг писанию пьес, но с исключительным мужеством и решимостью отстаивавшего почти безнадёжные позиции, — он был выше всяких похвал. Зато читать его пьесы мне просто невмоготу.

Это были очень разные и очень яркие люди, мои командиры и солдаты, но в Риме о них отзывались далеко не благосклонно. Префектом инженерного корпуса у меня был сначала Бальб, который выполнял свои обязанности в этом качестве, как, впрочем, и всё, что он делал для меня, прекрасно. Однако довольно скоро оказалось, что он нужен в Риме. Я доверял ему бесконечно — он был и моим другом, и другом Помпея, и к тому же опытным дипломатом. Его место в Галлии занял Мамурра, который неожиданно быстро стал богатеть, что многим показалось оскорбительным. Катулл принялся писать на него и на меня остроумные, но непотребные памфлеты. Эти памфлеты причиняли мне боль, во-первых, потому, что имели большой успех, а во-вторых, потому, что я любил Катулла как поэта. Я рад тому, что успел подружиться с ним, пока он был жив. Это был нежный, умный юноша, но он не умел правильно судить о людях. Иначе он понял бы, что ни я, ни Мамурра вовсе никакие не монстры, и он ни за что не влюбился бы так страстно в Клодию. Правда, некая доля безрассудства в литературе даже полезна. Например, Катулл останется в памяти всех народов как великий поэт-лирик, воспевавший любовь. Предметом его страсти была алчная женщина, с которой переспали все кому не лень. А он видел в ней прежде всего богиню, потом уже партнёршу. Она не была достойна ни его любви, ни его ненависти. Но пусть Клодия и шлюха, однако любовь его и ненависть к ней были истыми. А если бы Катулл лучше разбирался в людях, он никогда бы не испытал этих чувств к Ютодии и наша литература много потеряла бы. И тем не менее вполне оправданно утверждение, что природа не выносит ни фальши, ни обмана. В конце концов убила Катулла, по-видимому, Клодия, но возлагать вину за это на неё нельзя. Он сам брал на себя слишком много не существующих на деле обязательств. Нельзя позволять себе подобные ошибки ни на войне, ни в личной жизни. И если случится, что на меня, как в своё время на Сертория, ополчатся или даже бросятся убивать те, кому я верил или кого я простил, меня, по всей видимости, обвинят в тех же ошибках, что и Катулла, — в непонимании простой истины: чем крепче вера, тем сильнее боль разочарования. Мне понятны такие чувства, как амбициозность, предубеждение, зависть. Я даже способен понять то бессердечное самодовольство Катона, которым, боюсь, он пропитал душу Марка Брута, во всём остальном такого милого и многообещающего человека. Я всегда вижу, до какой степени тот или другой человек заслуживает доверия. Но для меня главное — доверять и прощать. Пусть другие поступают так, как подсказывает им их натура, я всегда останусь самим собой. И мне действительно везёт с друзьями, которым я верю до конца. Не только Бальб, Оппий, Матий и тот небольшой круг друзей, что с самого начала был со мной и помогал мне осуществлять мои планы, но ещё сотни других людей всех рас и сословий. И мои центурионы. Я привязан к ним, пожалуй, сильнее и преданнее, чем Катулл к Клодии. Перед моими глазами до сих пор, например, стоит лицо Гая Крастина из десятого, когда он слушал меня в Весонтио перед битвой на Рейне. Он был тогда очень молод, и в его глазах горел восторг, когда я говорил о моём полном доверии к десятому легиону. При Фарсале, уже побеждая, он погиб как герой. Если в 6удущем кто-то прочтёт мою книгу, он поставит его ими рядом с моим.