Гайдзин. Том 2

– Вот, – сказала она. – Теперь готово.

– Я чувствую себя обязанным спросить: вы уверены, что поступаете правильно – никто никоим образом не заставляет вас подписывать этот документ, что бы он ни содержал?

– Я подписываю его по своей воле. Она… она предложила мне соглашение, сэр Уильям. И если говорить правду… если говорить правду, оно справедливо. Некоторые из условий изложены грубо, и могли бы быть смягчены, возможно, будут смягчены, но Малкольм был ее сыном, она имеет полное право забыть о приличиях. – Анжелика встала, убрала письмо в конверт и в сумочку, желая уйти побыстрее, желая остаться. – Благодарю вас.

– Задержитесь на секунду. Вы не… может быть, вы не откажетесь отобедать завтра, будут лишь несколько близких знакомых? Я думал пригласить Джейми и мисс Морин.

– Э-э, да, благодарю вас, думаю, да, только я… Они славные, а она такая милая. Они поженятся, как вы думаете?

– Если он на ней не женится, то совершит большую глупость – ее мигом уведут, если он станет медлить. – И прежде чем он успел остановить себя, он сказал: – Печальная история вышла с Андре, не правда ли? Анри вам рассказывал, как они нашли его? – Он увидел, как ее глаза вмиг наполнились слезами и самообладание покинуло ее. – Извините, я не хотел вас расстраивать.

– Вы не расстроили, я уже так расстроена, что мне… Я все еще не могу… Анри рассказал мне примерно час назад, как Андре и она вместе… Божья воля для них обоих, как это печально и при этом как удивительно чудесно.

Она села и вытерла слезы, вспомнив, как едва не потеряла сознание и, после того, как Анри ушел, бросилась в церковь, приклонила колени перед статуей Пресвятой Девы – церковь странно преобразилась, став величественнее и выше без крыши, но свечи горели как всегда, и как всегда здесь обитал покой. И она вознесла благодарность, отчаянную благодарность за свое освобождение от кабалы – и с внезапным, до самого сердца проникшим пониманием за избавление и его от мучений, осознав в этот миг, что Андре страдал не меньше нее.

– Теперь я это понимаю. О Благословенная Матерь, благодарю тебя за то, что ты благословила нас, благословила меня и благословила его, он сейчас с нею и в мире, когда на земле мира не знал, но ныне они упокоились в Твоих руках, да исполнится воля Твоя…

Ее глаза едва различали сэра Уильяма сквозь застилавшие ей взор горе и признательность.

– Анри рассказал мне о болезни Андре. Бедный человек, как это ужасно, и как ужасно любить с такой силой, он ведь был влюблен, вы знаете, беззаветно. Андре был добр ко мне и… и если говорить откровенно, – сказала она, чувствуя потребность произнести правду вслух, – он был и ужасен тоже, но он был другом. Он просто безумно любил свою Хинодэ, все остальное в мире потеряло для него всякий смысл, поэтому его следует простить. Вы когда-нибудь видели ее?

– Нет, ни разу, я даже не знал ее имени. – Несмотря на решимость не ворошить прошлого, он спросил: – Почему вы говорите, что он был ужасен?

Она промокнула слезы носовым платком и сказала печально и без злобы:

– Андре знал о моем отце и дяде и… и пользовался этим и другими вещами, чтобы… чтобы дать мне почувствовать себя обязанной ему и беспрестанно просил у меня денег, которых у меня не было, давая какие-то немыслимые обещания и, если откровенно, угрожая. – Она испытующе посмотрела на сэра Уильяма. Теперь в ней не было ни капли притворства, душа ее раскрылась, исполненная бесконечной благодарности к Господу и Пресвятой Деве за свое и за его освобождение, прошлое кануло вместе с ним, и вся мерзость. – Это была воля Господа, – истово произнесла она. – Мне и радостно, и горько. Почему мы не можем забыть дурное и помнить только хорошее – в этом мире довольно зла, чтобы мы могли расплатиться за наше забвение, вам не кажется?

– Да, довольно, – ответил он с необъяснимым сочувствием, и его взгляд на мгновение упал на миниатюрный портрет Вертинской. – О да.

При этом столь редком у него проявлении чувств, что-то словно подтолкнуло ее изнутри, и, даже не успев сообразить, что она делает, она поделилась с ним своим самым сокровенным страхом:

– Вы мудрый человек, а мне необходимо рассказать кому-то, я чувствую в себе очищение, какого еще не знала в своей жизни, но мой Малкольм, он меня тревожит: ведь у меня от него ничего не осталось, ни имени, ни фотографии – тот дагеротип так никогда и не проявился, – ни портрета, и я словно не могу отыскать и вернуть себе его черты. И с каждым днем это становится все хуже и хуже.