Гардемарины, вперед!

Первые сутки своей кенигсбергской жизни Белов просто спал под пуховой периной на огромной кровати с точеными столбиками. Просыпаясь, он видел литографии на стенах, вышитых бабочек в рамочках, право слово, целая стая бабочек, и большой инкрустированный перламутром крест в изголовье. Засыпая, он видел во сне тех же синих бабочек, они порхали вокруг под нежнейшую музыку — прекрасный сон для солдата, не правда ли?

И потекла жизнь оккупанта… Ее смело можно было назвать отличной. Может, это и грех давать подобное определение, война-то еще не кончилась! Но Белов и все его окружение не знали тогда, что они воюют Семилетнюю войну. Он вполне мог предположить, что и делал, что победа не за горами, а если завоевана столица — место коронации королей прусских, — то куда дальше статься?

Необычайно приятно было гулять по городу, не верхами — пешком. Центр Кенигсберга имел вид величественный. На крутом холме высился замок прусских герцогов, на примыкающей к нему длинной и толстой башне бился разноцветный флаг. Собор, возраст которого перевалил за четыреста зим, весь устремлен ввысь, к Богу. Ратуша, университетские здания — все чистенькое, ухоженное. Веселая речка Прегель, разбившись на многие рукава, придавала городу особую живописность. Синий лед у берегов зеркально гладок, пушистые от инея ивы выглядят счастливыми и непорочными, словно невесты перед венцом, когда за любимого идут… Над прорубями искрится туман.

Кенигсберг лежит в семидесяти верстах от моря. Река Прегель впадает в узкий и длинный залив, называемый Фрижским гафом. Говорят, морские торговые суда доходят до самой пристани. Надо полагать, летом город украсится парусами и вымпелами самых разных стран, а сейчас дети на санках катаются, по улицам ходят трудолюбивые трубочисты с обязательной лестницей и свернутой в кольца веревкой. У прохожих нарядная одежда, доброжелательные лица, нищих нет даже на паперти…

Гуляя по улицам, заглядывая в окна, Александр неторопливо размышлял на эту тему: почему у немцев чисто, а у русских грязно? Кажется, и вопросы такие задавать унизительно, но ведь сами в голову лезут. Видно, немецкая чистота начинается с кухни и спален. Белов вспоминал свое детство, родительский дом, соображая, какую из тех убогих, нищенских комнатенок можно было бы назвать кухней, а какую спальней.

Мысли о немецкой аккуратности перемежались с размышлениями, которые Александр условно называл «великодержавными», слегка подсмеиваясь над ними. Поначалу его несказанно удивило: пруссаки, хоть и были побеждены, относились к победителям не то чтоб свысока, это было небезопасно, но уж, во всяком случае, как к равным. Он, Александр Белов, живет в стране, которая занимает шестую часть суши, а какой-то немец, чью страну на карте монетой можно закрыть, да и ту мы завоевали, ведет себя так, словно ему тоже есть чем гордиться.

Батюшка Петр Великий протоптал нам тропинку в Европу и приказал их уважать. Мы ли не уважаем? И правильно делаем… Например, их университет… На здании висит табличка, мол, основан в 1544 году маркграфом Альбрехтом I. Нам в те времена было не до университетов, мы тогда с Иваном Грозным Казань брали. Так понимай подоплеку этого дела, не будь спесив! Хорошо университет строить и философией заниматься, когда русские вас от Чингисхана собой прикрыли!

Остро хотелось видеть Алешку или Никиту, с ними бы поговорить на эту тему. Первый бы поддержал по всем пунктам: русский народ самый духовный, чистый, жертвенный, терпеливый, добрый, он самый лучший в мире воин… и обязательно это едкое словечко «самый»… А Никита, конечно, примет рейнского-бургундского, потом будет ржать, как конь, и вторить: «…а также самый ленивый, вороватый, беспечный…» — «Это почему же „самый“? — взорвется Алешка. — Ленивей нас, что ли, на свете нет?..» — и, может быть, даже обидится всерьез и захочет призвать Никиту к ответу. А Никита скажет: «Ты десницу-то[68] убери! — и скинет Алешкину руку с плеча. — Головкой-то подумай! Тебя послушать, так один ты знаешь, как Россию любить!» Александр улыбался, представляя в подробностях эту сцену.