Гардемарины, вперед!

И опять жизнь покатилась, как санки по снежному насту — ни тебе колдобин, ни сучков, ни задоринки. Мелитриса сидела за ширмой и учила, «как декор в банкетном столу сервировать», перед ней лежал план сервировки десертного стола, где были показаны все компотники, сахарницы, бутылочные и рюмочные передачи, сосуды для мороженого, корзины для цветов и фруктов, — голова закружится от обилия предметов, когда кто-то легкой, стремительной походкой почти пробежал по анфиладе комнат, потом вдруг кашлянул, явно закрывая рот рукой. «Мужчина днем… странно», — отметила про себя Мелитриса, взяла в рот моченую изюминку и продолжала: «Набор кабаре, предназначенный для чая и кофе, состоит из шестнадцати — восемнадцати предметов и подается на маленьком столике или подносе…»

Мужчина вернулся и замер у окна, еще раз деликатно покашлял. Мелитриса скорее интуитивно почувствовала, чем услышала, что он направляется в ее сторону. Она не успела вскочить на ноги, как увидела над ширмой улыбку ювелира Бернарди. То есть вначале это была не улыбка; увидев окуляры очков над книгой, он обомлел, но тут же нашелся, заулыбался лучезарно, одновременно юноша влюбленный и старец.

— Мадемуазель Мелитриса, как я рад, что застал вас здесь. Сейчас ведь время обеда.

— Вот именно, — выразительно сказала Мелитриса. — У меня горло побаливает, поэтому я не пошла обедать.

Бернарди приободрился.

— А мы ваше горлышко сейчас полечим. Я зашел, чтобы обмерить шейку… и договориться о материале. Грамотно подобранные украшения лечат заболевания горла.

— Ка-ак? — изумилась Мелитриса. — Значит, мой опекун решил все-таки заказать для меня драгоценный убор?

— Опекун? Очень может быть. Правда, о сроках мы пока не говорили. Какие камни вы предпочитаете? Девицы вашего склада, я знаю, любят алмазы.

— Какого еще склада? — подозрительно переспросила Мелитриса. — Алмазы — это очень дорого. Посему надо говорить не со мной, а с князем…

Бернарди моментально согласился.

— Ну что ж, ну что ж… Я зайду к вам в другой раз. Позвольте откланяться. — И исчез, словно вихрем его, перекати-поле, сдуло.

Мелитриса вернулась к тетради, но в голову никак не шли перечисления настольных украшений из различных сервизов ее императорского величества. Все ее мысли были заняты визитом Бернарди: «Если ювелир знал, что я должна обедать, то какого лешего явился?» Дальше этого криминалистические мысли не пошли, очень уж не хотелось думать, что Бернарди все выдумал про Оленева и драгоценный убор.

«Пожалуй, надо написать князю Никите», — нерешительно то ли приказала, то ли посоветовала себе Мелитриса. Она не писала ему с самого Рождества. Ни строчки. Потому что обиделась. После их замечательного свидания осенью в Царском, когда он был так добр и откровенен, что рассказал о своей прошлой любви (давно умершей любви, глупо ревновать!), пришли другие отношения — земные.

Никита приехал во дворец в декабре, чтобы сказать, что его опекунские обязанности оформлены некой бумагой. И словно стена между ними встала. Опекун, значит, должен быть сух, назидателен, не говорить, а «ставить в известность», не улыбаться, а как-то щуриться по-дурацки. В довершение всего он вынул лист, испещренный пометками, и далее вел разговор, поминутно справляясь с этим списком. Стоит привести здесь, хотя бы частично, их разговор, чтобы понять, из какого материала он строил барьер между ними.

— Мелитриса, вы уже взрослая девица, и я должен поставить вас в известность относительно вашего имущества.

— Лучше не ставьте. Я и так знаю, что бедна.

— У вас есть деревня.

— Это не деревня. Это пять домов. Ну, может быть, семь. И все эти дома вместе с людьми принадлежат тетке.

— Ирине Ильинишне?

— Что вы? — повысила голос Мелитриса. — Она мне никто! Они принадлежат тетке Полине.

— Эти десять домов имеют название… — он посмотрел в бумагу, — Пегие Воробьи. Уже хотя бы поэтому они должны называться деревней. Какое странное название!

— Просто Воробьи, — мягко сказала Мелитриса. — Это папенька придумал. Усадьбу за ветхостью разобрали. Я там была ребенком.

— А принадлежали эти Воробьи вашей матери, — продолжал Никита, раздражаясь. — И потому сейчас они ваши, а не теткины.

— Ах, это совершенно не важно. Тетка Полина — маме была теткой, а мне бабушкой. Она меня воспитала, она меня любила. А сейчас от старости ничего не помнит. У нее голова дрожит и руки. Из Воробьев возят битых гусей и уток, масло, грибы сухие. Почему-то считается, что под Москвой и птица, и масло лучше. И не будем больше об этом!

— То есть как это не будем? — вскричал Никита. — Через полгода ваше совершеннолетие, и я должен буду отчитаться перед опекунским советом за ваше имущество. Еще не хватало, чтобы меня обвинили в растрате!

Мелитриса низко склонила голову, роясь в сумке. Она понимала, что очки ее не красят, но зато они позволяют скрыть вдруг вскипающие слезы. Удивительно, как молод и глуп бывает князь Никита в некоторых вопросах. Очки были найдены, и, чувствуя себя защищенной, Мелитриса сказала: