Гардемарины, вперед!

На принцессе Курляндской было серое платье с длинным лифом и открытой по моде шеей. На цепочке висел маленький гранатовый крестик, а рядом с ним пульсировала голубая жилка. Принцесса поймала взгляд Никиты, зябко закрылась шерстяным платком. От неловкого движения воск из свечи пролился на паркет.

— Принцесса, ваше сиятельство… Мелитриса арестована? — тихо спросил Никита.

— С чего вы взяли? — Она почти взвизгнула, и это было так непохоже на ее обычные мягкие интонации. — Я ничего подобного не говорила. И не ходите ко мне больше. Не ходите! — Она быстро прошла в свои комнаты и плотно закрыла дверь.

Этим же вечером в доме Шувалова Никита узнал об аресте Бернарди. И словно доселе мутная картина вдруг прояснилась и встала перед его взором. Он нашел дома письмо Мелитрисы, то самое, где она писала о драгоценном уборе и похищенных письмах. Теперь уже Никита не сомневался, что была связь между посещением ювелирщика и исчезновением Мелитрисы. И связь эта заставляла думать о самом худшем.

Допросы

В самых чрезвычайных, крайних и сложных ситуациях Бестужев умел не только сохранять внешнее достоинство, но и быть величественным. Таковым он был, ставя на кон последний рубль, когда тыщи были проиграны, или принимая завуалированные взятки, или выслушивая брань, иногда матерную, которой награждали его недоброжелатели. Все помнили его надменный, гордый взгляд и какую-то высокую грусть во взоре — грусть о попранной справедливости.

Казалось, что в теперешней трагической ситуации все эти оттенки поведения должны были усугубиться, превратившись в зевсовскую величавость. Метаморфоза была неожиданной. Величавость вдруг сменилась обыденным, совсем не театральным поведением. Из-под личины государственного деятеля проглянул философ, наделенный мудростью и любопытством, он словно со стороны на себя смотрел, размышляя с интересом — а что дальше будет с этим индивидуумом?

Человеколюбивым философом Бестужев был все двенадцать дней, до первого допроса, точнее говоря, до встречи с секретарем Яковлевым, когда он словно с цепи сорвался.

Следственная комиссия по делу канцлера состояла из трех человек: прокурора Трубецкого, сенатора Бутурлина и графа Шувалова Александра Ивановича. Секретарем комиссии был назначен Яковлев, он же готовил вопросы к следствию и сам же их задавал. Бестужев отвечал на них устно, а Яковлев заносил в опросные листы.

Объясним, кто такой сей Яковлев. Был он человеком прелюбопытнейшим: образован, владел пером, знал несколько иностранных языков. Когда-то он был домашним секретарем Бестужева и великолепно знал его характер.

Разлад произошел три с лишним года назад, когда Яковлев навлек на себя сильнейший гнев канцлера. Причину никто толком не знал, но говорили, что Яковлев[80] влюбился без памяти, наделал кучу долгов. Предполагали, что и бестужевский карман пострадал. Все было брошено к ногам прелестницы, но ответной любви он не получил. Словом, бросив жену и детей, Яковлев бежал.

Кроме прочих дел, Яковлев заведовал у канцлера выдачей паспортов, посему все были уверены, что себе-то он изготовил подлинную иностранную бумагу. Кто-то присочинил уже, что видел Яковлева в Берлине, мол, выглядел там франтом и похвалялся кучей денег. А откуда деньги, как не от Фридриха II Прусского за разглашение наших военных тайн? Уже велся розыск и собиралась команда в Берлин, дабы выкрасть предателя, как он явился сам. Бедный секретарь имел вид бродяги. Оказывается, все это время он скитался по лесам, питаясь грибами и малиною. Убогий вид взывал к прощению. Бестужев отказался простить и принять секретаря, он готов был предать его анафеме. Яковлева приняли Шуваловы. И простили, и долги заплатили, и на службу в Конференцию взяли.

Бестужев тоже был членом Конференции. На людях он держался с Яковлевым сдержанно, холодно, но вежливо. Однако стоило им остаться вдвоем, как Яковлев забивался в угол и даже руками прикрывался от пепелящего взгляда канцлера. Тот ненавидел своего бывшего секретаря. И вот судьба предоставила Яковлеву случай поквитаться. Оба противника умны, отлично знают друг друга и цену той науке, что зовется юридической.

Допрос начался с разговора о реальной улике — перехваченной в тайнике записке Бестужева к великой княгине. В этом уже была странность. Человека арестовали за государственную измену, обвинений фактически не предъявили, а нагло заявили, что будут их искать. И нашли… не улику, жалкую писульку…

В опросные листы вошел только экстракт ответов, а разговор шел очень подробный. В записке к Екатерине, если вы помните, давался совет: «…поступать бодро и с твердостию, понеже одними подозрениями доказать ничего не можно». Это была ошибка Яковлева — начать с дурацкого вопроса, и сделал он это не от скудоумия, а от ехидства:

— Объяви, подследственный, что «одними подозрениями ничего доказать не можно»?

Бестужев сощурился, скривился иронически.

— Я так полагаю, что ничего не можно… то есть прямо-таки ни шута! Это вопрос философический, Аристотеля самого достойный!