Гардемарины, вперед!

— Вы, Алексей Петрович, не юлите, а отвечайте по существу, — строго сказал Яковлев. — Не в бирюльки играем.

— Я и отвечаю. Вы, к примеру, можете подозревать, что мы играем в серсо, а не в бирюльки, но ведь это только подозрения… А как доказать? — Он осклабился отнюдь не ядовито, а исключительно любя истину.

Далее шли препирательства. Бестужеву сказали про тайник в кирпичах, он все отрицал. Яковлев стращал карами. Наконец вопрос был поставлен развернуто.

— Объясни, что значит «одними подозрениями ничего доказать не можно» и против кого ты советовал ее высочеству великой княгине Екатерине Алексеевне поступать смело и с бодростью?

— А против всех, кто обидчиком ее высочеству вознамерится стать!

— Да как ты смел давать подобные советы? — Ах, как сладко и трудно было Яковлеву обращаться к Бестужеву на «ты».

— Утешить желал. А что прикажете советовать: поступать не смело и не бодро, а также без твердости?

На первом допросе из всей комиссии присутствовал только Бутурлин. Он не задал ни одного вопроса, только слушал внимательно, иногда улыбался, понимая, что их дурачат. Окончательный, отредактированный ответ Бестужева в опросных листах выглядел так: «Все дело затеяно по неосновательным подозрениям, которыми ничего доказать нельзя; подследственный советовал ее высочеству сохранять бодрость для избежания подозрений, а не против кого-нибудь».

Этот гладкий и непонятный ответ никак не устроил государыню, и на следующий день Бестужеву было объявлено: «Ее императорское величество твоими накануне того учиненными ответами так недовольны, что повелевает еще спросить с таким точным объявлением: ежели еще малейшая скрытность твоя объявится и непрямое совести и долга очищение окажется, то тотчас повелят тебя в крепость взять и поступать как с крайним злодеем». О, велеречивый и многословный осьмнадцатый век! Дальнейшие вопросы следственной комиссии в целях экономии бумаги и времени читателей я буду пересказывать своими словами.

На втором допросе присутствовал князь Трубецкой. Яковлев наконец отцепился от записки к великой княгине и по наущению Трубецкого выспрашивал:

— Зачем ты часто встречался с Понятовским, Штамке и прочими, а именно Елагиным и Ададуровым?

При допросах частые вечерние встречи назывались «конференциями». Требовалось «неукоснительно объяснить», а также «немедленно быстро сообщить» — весь разговор велся на нервной ноте, — чем они занимались на этих «конференциях»?

— …понеже все сие без всякого намерения делано быть не могло, то спрашивается… Не было ли какого плана, как на нынешнее, так и на будущее время?

Бестужев понял, что вся эта словесная вязь вьется вокруг манифеста о престолонаследии. Бумаг у следственной комиссии быть не могло, он их все сжег, но доносы быть могли. Он даже знал чьи, не без основания подозревая Теплова — адъюнкта Академии наук и доверенного лица гетмана Разумовского. Ведь именно он, по словам Ивана Ивановича, составлял с императрицей свой манифест о престолонаследии. Уж если он что-то пронюхал, то, конечно, мог донести. Разумеется, Бестужев имени Теплова не называл, а на все вопросы Яковлева отвечал «бодро и с твердостию»: ничего не знаю, ничего не понимаю, никаких конфидентов у меня не было, ни о каком плане на нынешнее и тем более на будущее время не измышлял.

— Да возможно ль о том думать? — присовокуплял со страстию Бестужев. — Коли наследство уже присягнули всем государством!

На третьем допросе Яковлев стал высказываться более определенно, Бестужеву показали кончик нити или, если хотите, вервия, за которое собирались вытянуть все дело. На допросе присутствовал Александр Иванович Шувалов.

Спрошено было строго и четко:

— Для чего была у ее высочества Екатерины Алексеевны переписка с Апраксиным и как смел подследственный оную переписку от государыни скрыть? — Четкий вопрос был тут же разжижен дополнением: — И для чего предпочтительно искал ты милости у великой княгини, а не у великого князя?