Где-то во Франции

– У них не было особого выбора. Если уж король вспахал олений парк в Виндзоре, то папа должен был последовать его примеру, иначе он бы выглядел саботажником.

– По крайней мере картошки теперь им хватит, – прокомментировала это сообщение Лилли, которой так и не удалось сдержать смех.

– За них в этом смысле можно не опасаться, да? Но довольно о наших родителях, а то у нас начнется несварение. Расскажи мне лучше о мисс Браун. Как она поживает?

– Прекрасно. Ей на этот раз дали отдохнуть на Рождество, ее первый отпуск в больнице за тысячу лет, и она смогла съездить к родителям.

– А откуда она – я забыл?

– Из Сомерсета. Ее отец – каноник Уэльского собора.

– И по-прежнему одна? – спросил Эдвард, глядя в огонь.

– Шарлотта? Конечно, одна.

– Почему ты так решила?

– Не знаю, – ответила Лилли, которую вопрос Эдварда застал врасплох. – Наверное, потому что она ни о ком таком не говорила – ни разу за все годы, что я ее знаю. И она всегда с головой в работе.

– Она собирается работать сестрой после войны?

– Наверняка не могу сказать, потому что она ничего мне не говорила на этот счет. Но я не думаю, что собирается. Она очень умелая, очень хорошо знает свое дело, но я думаю, она захочет вернуться на работу к мисс Ратбон в Ливерпуле.

– Я забыл об этом ее бунтарском периоде жизни, когда она работала на даму-политика. Она по-прежнему в больнице в Кенсингтоне?

– В больнице для душевнобольных? Да.

– Там, наверно, настоящий бедлам.

– Вовсе нет. Так она, по крайней мере, мне говорила. Там очень тихо. Многие из больных не могут говорить. Некоторые просто сидят и плачут. Некоторые вполне нормальные, пока не услышат сильного шума. Например, если громко хлопает дверь – у них тут же начинается приступ.

– Это ужасно.

– Не ужаснее, чем то, что достается тебе.

Лилли замолчала. Ей отчаянно хотелось спросить у него, но она боялась испортить их вечер вдвоем.

– Я знаю, ты не хочешь об этом говорить, но…

– Спрашивай. Я выпил достаточно вина и теперь могу отвечать без обмана.

– Каково это? Быть на передовой день за днем?

– Не хочу тебя шокировать.

– Я не думаю, что теперь меня что-то может шокировать.

– Меня происходящее не беспокоит, – сказал он так тихо, что она едва услышала его слова.

– Что? Не пойму – что? Как оно может не беспокоить?

– Я не говорю, что оно мне нравится. Ничего подобного. Но оно меня не трогает.

– Не понимаю. Правда, не понимаю.

– Я поступил в армию, потому что все вокруг поступали. Не больше. Но потом я обнаружил, что у меня неплохо получается. Ну, воевать. Я научился хорошо готовить солдат, вдохновлять их, добиваться цели. И все это во время подготовки.

Потом нас отправили во Францию, и мы попали в самую гущу. Я потерял людей при Фестюбере несколько недель спустя. А я знал их всю мою жизнь. Поначалу я не знал, справлюсь ли с этим. Не сломаюсь ли. Не опозорю ли себя перед моими людьми.

Но меня это не волновало. Ничто не волновало. Шум, запахи, еда, грязь, крысы – ничто. И сейчас не волнует. Я не нервничаю перед серьезной атакой, я хорошо сплю, могу съесть любую пищу, какую мне подадут.

Она вернулась к его словам.

– Так отчего я могу быть шокирована?

– Оттого, что меня ничто не волнует. Лилли. Ничто

. Два дня назад один из моих лейтенантов забыл пригнуться, когда проходил неглубокий участок траншеи. Бах! Немецкий снайпер уложил его точным выстрелом в висок. Я был в нескольких дюймах от него. И как только его оттащили, я вылил ведро воды на ту кровавую кашу, что осталась на земле от его мозгов, потом прошел в землянку, написал его вдове и пообедал, словно ничего не случилось.

– И тебя это правда никак не тронуло? – прошептала она.

– Мне было жаль Бейкера. Но меня это не погрузило в бесконечное горе. Просто еще одна смерть из многих сотен, если не тысяч, случившихся на моих глазах.

– Ах, Эдвард, – сказала Лилли, которая искала подходящие к этому случаю слова, но так и не нашла.

– И беда в том, что этот дефект где-то внутри меня. Будь я порядочным человеком, я бы писал стихи об ужасах, которые видел. Похоже, этим занимаются почти все офицеры на фронте. Но я непорядочный человек. Я неглубок и пуст, насколько может быть неглубоким и пустым человек, у которого в груди все еще бьется сердце.

– Эдвард, не…

– Вот в чем единственный настоящий ужас этой войны – осознание того, как мало в ней ужасов для меня. Я всегда знал, что появился на свет бесчувственным выродком. Я даже радовался этому, потому что легче, чем другие, переносил войну. Но теперь, – продолжал он срывающимся голосом, – теперь, когда я хочу измерить глубину моей души, я вдруг обнаруживаю, что души-то у меня и нет.

Лилли так отчаянно хотелось утешить его – она наклонилась к брату, взяла его руки в свои.

– Эдвард, посмотри на меня. Я знаю, мы всегда шутили над тем, как ты, казалось, плывешь, ни о чем не думая, по жизни, но все прекрасно понимали, что это такое. Шутка. Это было притворством. Если ты не падаешь на землю при первом взрыве снаряда, это еще не значит, что ты поверхностный человек. Ты просто смелый.

Эдвард покачал головой, сощурился, но она гнула свое.