Где-то во Франции

– Все зависит от того, что ты вкладываешь в слова «не так». Начнем вот с чего. «Так» ли, если мужчину – скажем, для примера, твоего сына – заставляют жениться на женщине, которую он не любит? Или, скажем, другой пример: «так» ли согласиться жениться на женщине, которую ты не любишь, на женщине, которая заслуживает счастья, а ты знаешь, что, вероятно, погубишь ее жизнь? Даже если женишься на ней?

– Пожалуйста, скажи мне, что ты говоришь не о себе и Елене.

– Именно о нас я и говорю. Хочешь знать, почему я согласился на обручение? Из-за денег. Я практически обанкротился, и наши дорогие родители знали это. И вот они предложили таким образом решить мои проблемы. Они выплатят мои долги, дадут мне дополнительный капитал и продолжат выплачивать ежеквартальное содержание. Но при одном условии.

– Нет! Не могли же они быть такими хладнокровно расчетливыми…

– В их защиту скажу, что, как мне кажется, они думали помочь мне таким образом. Поощрить меня, так сказать. Мне оставалось только найти подходящую девушку и сделать ей предложение.

– Почему Елена?

– Почему нет? Она молода, красива, безобидна. Это было совсем не трудно.

– Так ты поэтому не женился перед тем, как ехать во Францию?

– Это единственное доброе дело, которое сделала для меня война. Она сняла меня с крючка. По крайней мере на какое-то время.

– И что ты собираешься делать, когда вернешься домой?

– Понятия не имею. Я никогда не позволяю себе заглядывать так далеко.

– Разорвать с ней сейчас, пока ты здесь, было бы куда порядочнее. Я знаю, люди будут сплетничать, но все лучше, чем ждать возвращения домой.

Он весьма решительно покачал головой.

– Ты полагаешь, что война близится к концу? И что я буду жив, когда она кончится?

Лилли резко остановилась, кровь отхлынула от ее лица, руки взмокли от страха.

– Ты знаешь, что я прав, – добавил он. – Потому что видишь это каждый день, да?

– На тебе все эти годы не было ни царапинки. Ты говоришь, люди считают тебя счастливчиком…

– Это все бессмысленные разговоры.

– Но война наверняка идет к концу.

– Они говорят нам это вот уже три с лишним года. «Еще одно усилие, и мы победим». «Еще один горный хребет, и мы поставим гуннов на колени».

А потом он голосом тихим, но уверенно-непререкаемым добавил:

– Лилли, я перестал верить уже не один год назад.

– Ты что имеешь в виду – Бога?

Эдвард рассмеялся горьким смехом, в котором не слышалось ничего смешного.

– Я уж не помню, когда в последний раз думал о Боге. Нет, я перестал верить, что у меня есть будущее дальше, чем в два-три дня. Ну, может быть, в неделю. Если нас ненадолго отвели на отдых от передовой. Но не более.

– Я не согласна. Я уверена, что ты выживешь. И всегда была уверена, – сказала она, крепко обняв его и зная, что лжет ему, сколько бы убедительности она ни вкладывала в свои слова.

Он тоже обхватил ее, прижал к себе, утешая, хотя сейчас нуждался в утешении даже больше, чем она.

– Обещай мне, что ты выживешь, – прошептал он в ее волосы. – Вынесешь все это, вернешься домой и будешь делать то, о чем всегда мечтала. Нет, Лилли. Ты должна меня слушать. Я хочу, чтобы ты путешествовала по миру, чтобы училась, чтобы нашла свою любовь. Обещай мне.

– Пожалуйста, Эдвард, пожалуйста, не говори так. Я этого не вынесу.

– Я знаю, дорогая моя девочка. Но я единственный раз в жизни заговорил об этом, так что позволь мне закончить. Я в прошлом году переписал завещание, все, что у меня есть, останется тебе. Мой дом, все мои вещи и все деньги, какие есть в банке. Мои права распоряжаться моей собственностью не имеют никаких юридических ограничений.

Она долго не могла остановить слезы, мочившие шерстяную ткань его кителя, чувствовала силу его рук, обнимавших ее. А потом она подняла голову и увидела выражение облегчения на его лице – она словно сняла с его плеч невыносимо тяжелый груз.

И потому Лилли сделала то единственное, что могла сделать. Она сунула руку в карман, вытащила оттуда платок, высморкалась, вытерла слезы, натянула самую отважную из своих улыбок.

– Вернемся в пансион? – спросила она. – Наш второй завтрак наверняка вскоре будет готов.

– 36 –

Февраль 1918

Лилли остановила Генриетту в единственном возможном месте – в самом конце ряда санитарных машин – и спрыгнула с водительского места настолько грациозно, насколько это позволяли ее закоченевшие ноги. В хорошую погоду для того, чтобы преодолеть короткое расстояние от лазарета до железнодорожной станции в Мервиле, требовалось всего двадцать минут. Сегодня она добиралась сюда целый час.

Поначалу она ехала быстро, но ветер заносил дождь со снегом в кабину, открытую по бокам и продуваемую. Когда она сбавила скорость, чувствуя, что машину заносит, снег принялся кутать ее в снежную мантию, ее руки замерзли так, что она с трудом удерживала руль или рукоятку переключения передач.