Где-то во Франции

Констанс этим вечером осталась в госпитальной палатке; два дня назад обмороженная кожа на ее руках лопнула и грозила сепсисом. Она не жаловалась ни разу, но после того как потеряла сознание в столовой, старшая сестра уложила ее на койку и запретила вставать, пока температура не спадет.

Поэтому Лилли пришлось одной везти на станцию двух гангренозных раненых, которые в достаточной мере поправились, чтобы перенести переезд в тыловой госпиталь в Сент-Омере. Ей этот рейс казался странным и ужасно печальным – сидеть в одиночестве на высоком водительском сиденье.

Это единственное слово, казалось, подводило итог всей ее жизни. Одиночество. У нее, конечно, были друзья, которые старались изо всех сил, чтобы занять ее; они, как и все вокруг, знали, какими трудными для Лилли выдались последние месяцы. А еще она получала письма от Эдварда и Шарлотты.

С той ночи прошло два с половиной месяца. Десять с половиной недель. Восемьдесят дней. Глупо было с ее стороны вести все эти подсчеты, но она ничего не могла с собой поделать. Если бы она остановилась, это означало бы, что все кончено. Означало бы, что и смысла нет считать, потому что ей пришлось бы тогда считать до конца своих дней.

Восемьдесят дней прошло с той ночи, когда он простился с ней. И с того времени они не обменялись ни единым словом. Она пыталась привлечь его внимание поначалу, когда боль была такой сильной, что, стоило ей увидеть его, ее сердце замирало в груди. Но он не обращал внимания на ее жалкие попытки, продолжал делать то, что делал, так, будто она превратилась в невидимку. В призрака.

Только раз он отреагировал на нее. Она входила в палатку столовой, а он выходил наружу вместе с несколькими другими, и она отважилась протянуть руку и схватиться за ткань его кителя. Он остановил на ней взгляд всего на одно мгновение, но она запомнила его навсегда. Его глаза ярко горели, чуть ли не сжигали своим жаром, приказывали ей держаться подальше от него.

С того дня Лилли изо всех сил старалась его избегать. Это было достаточно просто, так как она много часов проводила в пути из лазарета и обратно. А он, казалось, не выходил из операционной или сидел, сгорбившись, за своим столом в госпитальной палатке.

Иногда она видела его в компании сестры Фергюсон, они шли, склонившись друг к другу головами – обсуждали детали предстоящей операции. Иногда она видела, что они смеются вместе над чем-то, как старые друзья, какими, конечно, они и были. Она хотела бы возненавидеть эту хорошенькую шотландку, но та была приветлива и дружелюбна со всеми в Пятьдесят первом, а с Лилли в особенности. В других обстоятельствах они могли бы стать подругами.

Она с трудом добралась до своей палатки, ее ноги словно налились свинцом. «Пожалуйста, – бормотала она себе под нос, – пусть кто-нибудь оставит горячий чайник на плите. И пусть в баночке останется немного мясного экстракта, присланного на прошлой неделе Шарлоттой».

Все в палатке уже спали, но плита еще не остыла и чайник успокаивающе шипел. Лилли сняла кожаные рукавицы, закрывавшие руки до локтей, потом осторожно стянула с пальцев шерстяные перчатки. У нее были обморожения, но пока кожа не прорвалась, хотя зудела невыносимо.

Она поискала в своей тумбочке баночку с экстрактом – там оказалось достаточно на две-три кружки мясного бульона. Но лучше пока ограничиться одной, посмотреть, не хватит ли этого для смирения чувства голода. Лилли выпила кружку в один присест, стоя у плитки, потом, забыв об осторожности, заварила вторую кружку. Заварка обжигала ей язык, но Лилли не обращала внимания. Имело значение только то тепло, которое разливалось теперь по всему ее телу, пусть и медленно, но доходя до самых костей.

Она отошла от плиты и начала раздеваться. Не полностью – потому что природа или долг могли в любую минуту поднять ее и всех остальных. Лилли сняла шинель, подбитую овчиной, и разложила на своей кровати, чтобы защититься от холода, сняла ботинки – их она завернула в старую газету и сунула под одеяло в изножье кровати. Холодные ботинки утром означали холодные ноги весь день.

Лилли разбудили чьи-то руки, которые осторожно потрясли ее за плечо. Она чуть-чуть приоткрыла один глаз.

– Бриджет? Только, пожалуйста, не говори мне, что я проспала, – простонала она.

– Не переживай. Мы сообщили мисс Джеффрис, и она сказала, чтобы ты сегодня отоспалась. Да и делать тебе утром особо нечего, когда Констанс лежит в лазарете. Мы оставили тебе миску с теплой кашей. И еще кружка чая есть.

– Ты просто чудо. Я сейчас встану. Нужно прочистить свечи Генриетты.

– Увидимся за обедом.

Лилли проглотила кашу, выпила чай, предприняла слабую попытку причесаться, оделась, – то есть натянула шинель и ботинки. И отправилась в гараж, стоявший рядом с руинами его предшественника.