Гендер и язык

Хотя рамки статьи не позволяют дать обзор всех эмпирических данных и контраргументов, следует отметить: оценивая доводы Лакофф теоретически

, нет нужды останавливаться на конкретных вопросах содержания (какие черты могут или не могут быть присущи ЖЯ); важно сформулировать общее положение. Оно, я полагаю, заключается в следующем: женская манера говорения в любом сообществе или, точнее, способы говорения, которые в наивно-лингвистическом представлении ассоциируются с женщинами (независимо от того, верно это или нет), создают символическую картину представлений этого сообщества о нормах женственности. Действительная сущность последней может значительно варьировать: этнографическая литература показывает, например, что в то время как одни сообщества (сообщество, описанное у Лакофф, например) считают уклончивость типично женской речевой особенностью, другие (как малагасийцы, описанные Оке [Ochs 1974] связывают женщин с прямыми стилями (direct styles), а мужчин с уклончивостью (indirectness). Но универсально, по-видимому, то, что, если сообщество рассматривает определенный речевой стиль или жанр как типичный для женщин, оно также склонно считать этот стиль показателем того, «какие женщины (по природе)». Доказательство этого более общего утверждения кажется мне значительно более важным, чем доказательство отдельных гипотез Лакофф о ЖЯ (обзор, описывающий эту точку зрения см. [Sherzer 1987]). Само же утверждение может интерпретироваться в соответствии с более радикальной концепцией взаимоотношений пол – гендер, что будет обсуждаться ниже.

В качестве главной альтернативы точке зрения Лакофф и ее последователей на женский язык как символическую слабость стараниями главным образом англоговорящих ученых появилась новая модель – так называемая модель «различия», или «субкультурная» модель, самым известным сторонником которой является Дебора Таннен [Tannen 1990; 1993; 1994]. В этой модели гендерные различия рассматриваются по аналогии с культурными различиями, которые осложняют и могут нарушить межкультурную или межэтническую коммуникацию (ср. [Gumperz 1982]). Считается, что они возникают, прежде всего, из-за распространенной сегрегации, или разделения мальчиков и девочек на группы в детстве и юношестве. Так как эти группы по-разному организованы, участвуют в разных видах деятельности и ориентируются на разные ценности, погружение в них приводит к различающимся репертуарам коммуникативных практик – или, возможно, точнее, предпочтительных

коммуникативных практик (см. работу Гудвин [Goodwin 1992], которая демонстрирует, что девочки способны перенять «маскулинную» практику, когда это необходимо для противостояния мальчикам в споре). Сьюзан Тал [Gal 1991] высказалась относительно явной несимметричности сдвига: когда сталкиваются гендерные нормы, оказывается, что маскулинные нормы обычно побеждают.

Модель «различия», подобно модели Лакофф, рассматривает гендерно специфичную речь как часть более широкой гендерной роли и выводит ее генезис из социализации раннего детства; но она отличается взглядом на социализацию, которой придается особое значение (Лакофф фокусируется на семье, Таннен – на группах), а также тем, каким образом осмысляется сама роль. Для Лакофф, как отмечалось выше, в ЖЯ проявляется женственность как вид стилизованной слабости. Для Таннен – в речи и женщин и мужчин проявляется ориентация на определенный набор ценностей: для мужчин центральным является статус, для женщин это взаимосвязь (connection) или сопричастность. Эти различающиеся ценности являются результатом коллективного социального опыта жизни в определенной группе, которая в значительной степени обособлена и отличается от других: таким образом, в терминах Мэтью, этот подход иллюстрирует модель «гендер как аналогия».

В более новых трудах точки зрения Лакофф и Таннен на взаимоотношения языка, гендера и власти – одним словом, подходы «доминирования» и «различия» – представляются как диаметрально противоположные. Хотя эти подходы во многом не совпадают, с позиции, принятой нами в этой работе, они все же имеют больше сходств, нежели различий. Оба подхода иллюстрируют парадигму «аналогии» Мэтью; оба признают, что «женский язык» в сущности – это язык, характерный для женщин. Исходное положение здесь, что «женщины» существуют до «языка». «Женский язык» – это язык субъектов, которые уже бесспорно являются женщинами. И это возвращает нас к вопросу Симоны де Бовуар…

Но чем же еще – спросим мы – может быть «женский язык»? Ответ предлагает лингвист-антрополог Сьюзан Гал [Gal 1991; 1995]. При обсуждении вариационистского социолингвистического подхода, нацеленного на установление корреляции между лингвистическими и демографическими переменными, Гал отмечает: