Генерал суворовской школы

Согласно приказу Верховного главнокомандующего армейские офицеры — в пехоте, кавалерии, артиллерии, технических частях и тылах — могли быть представлены к производству в следующие чины в следующих случаях. В кавалерии:

1. Хорунжие и корнеты, выступившие на войну, с производством в сотники и поручики со старшинством 19 июля 1915 года. То есть один год фронтовой жизни давал им следующее офицерское звание.

2. Прапорщики, хорунжие и корнеты, выступившие на фронт после объявления войны, производятся в следующие чины,

пробыв на фронте и в строю 9 месяцев. Их старшинство в следующем звании ограничивалось также не выше 19 июля 1915 года.

3. Для получения чина подъесаула или штаб-ротмистра — надо пробыть на фронте и в строю ровно один год.

4. Для получения чина есаула или ротмистра — надо прокомандовать на фронте казачьей сотней или кавалерийским эскадроном один год и четыре месяца.

5. Для получения следующих штаб-офицерских чинов — надо на фронте и в строю пробыть не менее одного года и четырех месяцев.

Эти положения касались казачьей конницы, регулярной кавалерии — драгунской, уланской, гусарской и кирасирской и национальных конных частей.

Для артиллерии подобные сроки были заметно увеличены. В приказе объяснялась тому причина: этот род оружия меньше всего был подвергнут огню неприятеля и нес наименьшие боевые потери.

Согласно приказу № 681 сроки получения нового офицерского звания для пехоты оказались намного меньше, чем в кавалерии. Это было и понятно. Именно «царица полей» несла наибольшие потери в людях и при наступлении, и в обороне:

1. Чтобы получить прапорщику или хорунжему-пластуну очередное воинское, требовалось пробыть на фронте и в строю только четыре месяца.

2. Другим офицерам, в звании выше прапорщика или хорунжего, на это требовалось уже полгода.

В порядке особого поощрения младшие офицеры получали очередное воинское звание за два боевых ранения. Потом высочайшим императорским указом эта статья приказа № 681 была отменена, как «излишне щедрая».

Юденич с пониманием отнесся к новому чинопроизводству на фронте. В рядах Отдельной Кавказской армии к повышению в звании были представлены все прапорщики, хорунжие и подъесаулы. Николай Николаевич стал, ко всему прочему, инициатором удивительного для Великой войны приказа о 28-дневных отпусках офицеров и нижних чинов, но в порядке очередности и по заслугам. Так, в казачьих полках полагалось отпускать двух офицеров и двух казаков из каждой сотни.

Жизнь показала, что каждый такой отпуск явился «испытанием» для всех, кто его заслужил, будь то офицер или нижний

чин. В родных местах, особенно в деревнях и станицах, отпускникам приходилось рассказывать не только о живых, но и погибших земляках. О том трогательно рассказал в своих мемуарах кубанский казачий офицер Ф.И. Елисеев:

«Я в своей станице. Святая Пасха. Мы на кладбище, по обычаю — поминовение усопших. Там — вся станица. Масса родственников. Сплошное христосование до боли в губах. Казачки целуются крепко, смачно, обязательно в губы и три раза. Спросы да расспросы о мужьях. Свой офицер-станичник, да еще полковой адъютант, — живой вестник полка. Он должен все знать, и он должен все рассказать — как там?

Ко мне близко-близко подходит мать и тихо говорит:

— Сыночек к тебе хотят подойти Боевы, да стесняются. Ведь их Гриша убит в полку. Отец и жена хотят расспросить: как он погиб, но боятся к тебе подойти, сыночек.

Воспоминания о гибели Гриши и то, что Боевы хотят подойти, да «боятся», — кровь ударила мне в лицо.

— Где они? — схватив руку матери, болезненно произнес я.

— А вон в сторонке, за могилами, — ответила она, указывая кивком головы.

Бросаю всех своих многочисленных родственников и через могилы, заросшие свежей травой, быстро, перескоком, приближаюсь к ним.

Они стоят грустные, словно пришибленные — отец, мать, сноха и меньший сын.

— Дяденька, здравствуйте! Христос Воскресе! — очень почтительно и радостно говорю я, обнимая и целуя его в совершенно сухие губы — растерявшегося и убитого горем казака-старика 45 лет от роду. Жена его уже горько плачет, приговаривая:

— Гри-шут-ка на-аш па-ги-ип.

Обнимаю и целую старушку, залившуюся при виде меня еще больше горючими слезами. Все ведь они знают меня еще с пеленок, как своего родного соседа-казачонка, и вот теперь я — офицер, живой, здоровый, веселый, счастливый и прибывший с фронта, где погиб их старший сын, будущий кормилец стариков. Рядом стоит сноха, жена Гриши. Стоит, горестно потупившись, и молча плачет.

— Жена Гриши? — спрашиваю ее, сам уже готовый расплакаться.

А она, горемычная вдовушка в свои 22 года, вместо ответа бросилась ко мне, повисла на шее и залила слезами и мои боевые ордена, и аксельбанты, и своим неутешным горем перевернула всю мою душу. И мне стало так неловко, даже стыдно, что я так нарядно одет, когда у них большое и непоправимое семейное горе. И мои боевые офицерские ордена, честно заслуженные в должности младшего офицера сотни, меня уже смущали и давили на психику.

Успокоились. Начались расспросы, как всегда у неискушенного казачества: где? когда? как именно погиб Гриша?