Гербовый столб

«Я тебя люблю». Совсем задавили Володю. Растрогался от элементарного сочувствия. Хорошо, что у него хоть Веста есть. Преданна по-собачьи беспредельно. И теперь хотят его ее лишить. По злобе, что ли? Нет, прежде всего потому, что вырывается из абсолютного подчинения этой слоноподобной бабы... этой торговки!

Да, с Вестой Володя не одинок. А как одиноки мы бываем! Какими бесконечно одинокими становимся, когда исчезают близкие нам люди. Как она одинока! Толик для нее был всем. Всем смыслом жизни. Как откровенно она обо всем мне рассказывала...

Оказывается, она москвичка. Когда маленький Толик стал задыхаться в Москве от астмы, она бросила все и приехала с ним в Ялту. Муж вскоре сошелся с другой женщиной. «Ах, ничего, значит, настоящего между нами не было. Я сказала ему: Бог с тобой, живи как хочешь». А как скромно она сама жила с сыном! Ну что она, машинистка, могла заработать? «Я сознательно отказалась от личной жизни. Я жила ради сына. Какой хороший у меня был мальчик!» Какой хороший был мальчик... А мы все о прошлой войне печемся! А мы-то ве-те-ра-ны! Для новых битв уже не годны...

Ну да ладно... А она: «Потерян интерес к жизни, Анатолий Никифорович. Жить не хочется». А самой всего лишь сорок два года. Почему ты раньше мне не встретилась? В те года мои далекие?.. Так, что ли, в песне? А как могла ты мне встретиться, Ольга Николаевна, Оля? Девочкой была, маленькой девочкой, после войны-то...

А мы ведь тоже из Москвы. Коренные москвичи. И отец, и мать. Потомственные. Из извозного промысла. Я вот и сейчас эту линию продолжаю. Ну, а сестры, понятно, нет. Мы жили на Тверской-Ямской. Теперь-то, в самом центре. В двадцать шестом, когда я только родился, мама заболела туберкулезом, с кровохарканьем. Отец ее очень любил. Сам Валериан Владимирович Куйбышев помог отцу переехать в Ялту... Отец погиб в сорок втором в Севастополе, а мама умерла в сорок седьмом в Москве. Вот так, Ольга Николаевна, Олечка...

Значит, на четырнадцать лет младше. Да и некрасив я... Ух, о чем размечтался! Стыдно... стыдно, Вдовин. Она тоже мучается бессонницей. Ни снотворные, ни седуксен не помогают. Говорит: «Надо бы, Анатолий Никифорович, выпить все таблетки сразу и забыться насовсем». Разве так можно? А она: «Сразу, после гибели, надо было так сделать. А теперь, вы правы, уже поздно». Она — разумная женщина. «Но поймите меня, Анатолий Никифорович: что мне делать? во имя чего жить? Потерян всякий смысл в жизни. Неужели это кому-нибудь может быть непонятно? Как жить? Как жить?..» Действительно, как жить? Все переломилось...

А еще она говорила: «Ради Бога, не представляйте меня истеричной. Я всегда была, верьте, очень сдержанной. Но я действительно не знаю: как мне быть?» Если бы кто-нибудь знал, как ей быть? Если бы кто-нибудь подсказал — ну хотя бы намекнул! — как быть ему. Эх, Толик, Толик...

«Вы знаете, Анатолий Никифорович, он так к вам привязался! Видно, всегда мучался, что рядом не было близкого взрослого мужчины. Он говорил, если бы не вы и еще слесарь Папандопулло, то ему никогда бы не удалось сделать дельтаплан. А вас он просто боготворил. Я теперь читаю и перечитываю его дневник. Вот настоящий, а не показной герой, писал он. С вас он брал пример».

С меня брал пример, а я и не подозревал...

«Вы даже не представляете, Анатолий Никифорович, как я вам благодарна за все, что вы сделали после... после всего этого страшного. Я же была невменяема. Я потеряла рассудок. Боже, разве можно иметь одного ребенка? О Боже, за что же Ты нас покарал?..»

Около Вдовина стоял Семенюк. Огромный, сильный. Живот упруго выпирал правильным полушарием. На толстом лице — усмешка. В руке — сетка. В ней завернутый в просаленную газету большой кусок мяса. По форме — свиная нога.

— Привет рыболовам! Здравствуй, Толя! А я к тебе домой собрался идти. Да вот повстречал Грека на базаре. Папан-до-пуллу! — В маленьких острых глазках сверкает насмешка. Видно, уже родилась новая хохма. — Представляешь, крабами торгует. Собака у него, знаешь, редкая...

Вдовин перебивает:

— Ты чего ко мне домой-то собрался?

— Я вот свининки достал, Толя. Хотел с тобой поделиться. Килограммчика два-три. Мякоти. Хочешь? А, Толя? — заискивает Семенюк.

— Давай напрямик, Леонид. Что тебе надо?

— Мне бы, Толя, денька на три в Москву смотаться. Подменишь, а? С Андреем Трофимовичем я улажу. Договоримся?

— Что, виноград созрел? — сумрачно бросает Вдовин.

— Нет, Толя. Хотя, конечно, не без этого, — продолжает заискивать Семенюк. — Понимаешь, Любка замуж выходит. Ну, с тем москвичом вроде склеилось. Надо повидаться, все обговорить.

Вдовин молчит. Разве невесты остаются верны мертвым? Эх, Толик, Толик... Все равно бы не стала она тебе женой. У Семенюков другие принципы. Другая стратегия в жизни. Разве случайно он определил ее в кулинарный техникум в самой Москве? Ничего случайного у него не бывает...

— Знаю, о чем ты думаешь, — насупился Семенюк. — Может быть, все было бы по-другому. Жаль, конечно, парня. Но что теперь поделаешь.