Гербовый столб

Мало кто помнит, как на фабрике, так и в коммунальном доме, построенном скобой в начале тридцатых на месте дореволюционных бараков, причем этот дом-«скобу» поставили так, чтобы внутренний двор-«сад» выходил на улицу, как бы защищая жилище от фабричного дыма и шума, а угловые выступы приспособили: один для торговли продуктами и промтоварами, другой же — под фабрику-кухню, а в конце шестидесятых, урезав двор-«сад», возвели дом-башню, вроде бы переиначив скобу в прямоугольник, по крайней мере, на земле; так вот, в этом едином фабричном комплексе, где всем все известно, мало кто помнил, отчего статную и сильную старуху Ломову, вечность работающую на фабрике и не желающую покидать свои жутко громыхающие допотопные станки с клеймом «ДИП» (кто несведущ, — «Догнать и перегнать», естественно, Европу с Америкой); так вот, почему Дусю Ломову прозвали Царицей?

Догадок, понятно, существовало много: молодежь считала, что так ее зовут за фанатичную преданность делу. Старые товарки, давно уже вышедшие на пенсию, обычно спорили: одни доказывали, что случилось это еще до войны, когда она стала первой фабричной стахановкой и ее наградили орденом Ленина, а газета, мол, написала — «Царица ткацкого цеха». Другие спорщицы объясняли попроще и, пожалуй, поближе к истине: мол, так ее муж величал — «моя царица! Эти обязательно добавляли: «Ох, и мастер был Никифор-то Ломов! Любой ремонт в два счета сделает. Одним словом, золотые руки...» И вздыхали: «Жаль, в ополчение записался. Ведь никак не отпускали, а так бы жил...» И еще добавляли, подтверждая: «Ну, а звал-то ее так за властность и красоту. Дуська и в девках гордячкой была. Жутко славу любила! О Господи, как он ее только и выносил?..»

Как бы там ни было, но, однажды возникнув, прозвище навсегда прилипло к Евдокии Ломовой — Царица! Правда, к старости ее чаще стали именовать с иронией — царица Дуся. Видно, по аналогии с обычным словосочетанием — бабка Дуся. Но все это, конечно, за глаза, а в лицо никто бы не отчаялся такое заявить — Ломова бы так приструнила, что держись и спасайся: в гневе она неистова.

Конечно, Евдокия Васильевна знала, как ее и на фабрике, и в фабричном жилом комплексе прозывают, втайне гордилась: «Что ж, Царица и есть царица. А это значит — почет и уважение». Возмутилась бы, если бы услышала ироничную новизну: мол, царица Дуся. Этого бы не простила, и прежде всего потому, что не чувствовала себя бабкой. Не желала ею быть и не воспринимала себя такой, хотя давно уже и была — внук с внучкой школу кончали. Но это где-то на стороне, виделась с ними редко, потому что с первого взгляда возненавидела (а ее поколение научено и умеет ненавидеть!), да, возненавидела невестку, по ее мнению, ленивую и бестолковую — как Некрячкина! Сыну заявила, давно уже, и будто приговор вынесла: «Не приводи!» Безапелляционный приговор, не подлежащий обжалованию, как и многое в ее действиях. В общем, напрочь отрезала любое общение.

Такой вот она была, Дуся Ломова! Кстати, и в старости любила, чтобы не выкали ей, не по имени-отчеству величали, а по-простому, по-рабочему, как в молодости, — Дуся Ломова. Ну, если хотите, — товарищ Дуся или товарищ Ломова. Этим и других, и себя убеждала, что Дуся Ломова

— вечна, неистребима, неподвластна времени, а потому — бодра, сильна, энергична, еще любую за пояс заткнет.

Что уж в самом деле непостижимо, так это ее истовость в работе, неисчерпаемость сил — и физических, и душевных. И еще неудержимая ярость в соревновании: давно никто на фабрике и помыслить не решался, чтобы принять ее вызов, а тем более свой бросить. Все начнет сокрушаться от Дусиной неистовости — и нормы, и планы, и тарифные ставки, и, что хуже всего, зарплата. Царица!.. А ведь царица!.. Стахановка!..

Этот недобрый заговор, никак, нигде и никем не согласованный, длившийся уже лет пятнадцать, не меньше, злил, гневил, выводил из себя Дусю Ломову и делал ее тщеславный, властный характер совершенно несносным. Как она ни критиковала на собраниях, в чем только ни обвиняла фабричное начальство, а оно, хотя и раздражалось, но сдерживало себя, в общем-то чистосердечно заявляя: мы — «за», но они, то есть новые поколения ткачих, — «против».

Нынешние ткачихи «царицу Дусю» с ее «завихрениями» отрицали. На дух не принимали. И хотя некоторые выучивались и половчее ее с новыми станками управляться — молодость, живость все-таки, — соревноваться с ней наотрез отказывались, вплоть до увольнений.

Н-да, вот такие происходили события на знаменитой фабрике...

А большинство ткачих прямо-таки и в самом деле будто сговорилось: работали по норме, ну, может быть, на один-два процента больше. И прибавка в заработках их мало интересовала: сверхнапрягаться не желали — и все! А потому ткацкая фабрика имени Декабрьского восстания давно уже перестала быть передовым предприятием. И вот наконец-то решили ее модернизировать, перевооружить, построить новые цеха. Под это дело назначили новую директоршу, из бывших ивановских ткачих, депутата, героиню...

III