«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

Тут и возникает ужесточенный план дуэли, когда получивший только ранение был обречен на смерть в результате падения со скалистого обрыва. Предложение не могло быть предварительной задумкой (для этого надо было бы обследовать место дуэли заранее, но тут выбирали площадку противники); для Печорина это экспромт. Возражений новый план не вызвал. И Грушницкий «кивнул головой в знак согласия. Лицо его ежеминутно менялось. Я его поставил в затруднительное положение. Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести; но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною опасности. В эту минуту я не желал бы быть на его месте. Он отвел капитана в сторону и стал говорить ему что-то с большим жаром; я видел, как посиневшие губу его дрожали; но капитан от него отвернулся с презрительной улыбкой. «Ты дурак! — сказал он Грушницкому довольно громко, — ничего не понимаешь! Отправимтесь же, господа!»

«Все описание дуэли приобретает экспрессивную остроту оттого, что оно бесстрастно»333.

Видно, что М. Картавцев завышает благородство намерений Грушницкого, который, по его мнению, «имел целью причинение незначительного вреда сопернику, а затем и вовсе отказался от этого». Первое намерение просто отпало (и не по его решению), когда Печорин настоял на изменении условий дуэли. Поговорить о втором намерении нам еще предстоит.

Но и Печорин лукавит, когда пишет о своем решении «предоставить все выгоды Грушницкому» в расчете на его великодушие: ходов великодушного поведения у того просто нет; Печорин же готовит и альтернативное решение: «Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала. Кто не заключал таких условий с своей совестью?» Вот тут — слабое место в позиции Печорина. В ставках на великодушие Грушницкого или на копилку фактов его недобрых поступков нет равенства. В словах Печорина заметна попытка самооправдания.

Брошен жребий.

Совершенно фантастическое описание этого эпизода дано в статье М. Картавцева: «…собственно жеребьевка и объявление ее результата не есть тождественные действия; если первое относится к компетенции случая, то второе — сфера человеческой деятельности, повлиять на которую можно <если бы это “второе” можно было бы применять активно, к жребию просто перестали бы прибегать>. Автор нашей истории изложил факты так. Доктор подбросил монету, она упала, звеня, все бросились к ней — и точка, обрыв мысли. Какой стороной упала монета, кто из дуэлянтов угадал, мы не узнаем никогда. Печорин лишь объявил, опередив остальных, результат Грушницкому: “Вы счастливы, вам стрелять первому”. Сомневаться в правдивости сообщения и перепроверять его в этой ситуации никто не станет: здравый смысл исключал возможность лжи, которая противоестественна, так как объявленный итог очевидно противоречит интересам объявившего»334

. Это же надо такое придумать, заполняя лакуну лермонтовского повествования!

Есть разница? Писатель делает описание плотным, опуская подразумеваемое: все бросаются к монете, видят, как она легла, Печорин комментирует результат. Критик в минимальный зазор между двумя деталями повествования вставляет ни много ни мало противоправное действие героя. Монета падает, звеня, все бросаются к ней (да и монету не откидывают в сторону, но подбрасывают там, где люди; иначе и доктора надо зачислять в сообщники опекаемого) — а Печорин оказывается самым шустрым, хватает монету и объявляет результат? И никто не успел заметить, какой стороной легла монета? Поведение дуэлянта (сокрытие результата, который перепроверить после того, как монета побывала в руках ее схватившего, просто невозможно) в таком случае становилось настолько демонстративным, что становилось, вопреки намерениям персонажа, подозрительным. А конечный результат отчетливо бы выявил, что якобы отказ от видимого здравого смысла был не великодушием, а злонамеренным умыслом. Печорин, конечно, игрок, но подозревать его в демонстративном шулерстве — явный перебор. Самое пикантное состоит в том, что подобной шустростью Печорин не скрывал бы, а именно обнаруживал перед всеми, что он — сознательный убийца. Но именно к такому заключению и ведет нас критик. И никто из свидетелей дуэли этого не понял? А доктор Вернер при прощальном визите руки Печорину не подал. Вот оно! Но этот жест попробуем понять иначе позже.

Тут для сравнения хочу показать, как в сходной ситуации поступил другой лермонтовский герой. У нас уже был в поле внимания легендарный случай, описанный в «Фаталисте», когда внезапная тревога помешала Вуличу победно завершить игру, но он потребовал от одного из самых горячих понтеров поставить ва-банк, докинул талью. Потом явился в цепь, отыскал «своего счастливого понтера», вручил ему кошелек и бумажник — и бросился вперед, «до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами».