«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

Вначале нашего знакомства с ним у Грушницкого еще держатся остатки здравого смысла и трезвой оценки своих возможностей: «Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться с приятным домом, и было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды…» Через две недели (когда у княжны уже пропал к нему интерес) он не замечает, что становится реально смешон: «Послушай, — сказал Грушницкий очень важно, — пожалуйста, не подшучивай над моей любовью, если хочешь оставаться моим приятелем… Видишь: я ее люблю до безумия… и я думаю, я надеюсь, она также меня любит…»

А как объяснить такую перекличку? Размышляет Печорин, наблюдая прогуливающихся горожан; он выделяет местных жительниц: «…они менее обращают внимания на мундир, они привыкли на Кавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белой фуражкой образованный ум». А вот Грушницкий явно торопится, позируя, отгородиться от Лиговских: «…признаюсь, я не желаю с ними познакомиться. Эта гордая знать смотрит на нас, армейцев, как на диких. И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью?» Эти сентенции разделяют всего лишь три страницы. Вполне возможно, что почти цитатное сходство дано как раз для того, чтобы мы почувствовали разницу: Федот — да не тот. Для Печорина такие размышления обычны как следствие

Ума холодных наблюдений

И сердца горестных замет.

(Эти пушкинские строки в записках Печорина цитируются).

Грушницкий просто умничает, и настроение его переменчиво. Сегодня он не желает знакомиться с «гордой знатью», завтра захочет «познакомиться с приятным домом», а следом возжелает, чтобы его в этом доме полюбили. Тут желания подобны сорвавшейся снежной лавине.

«Грушницкий не столько антипод, сколько изнанка Печорина. Это романтизм в напускной, поверхностной версии, в мелодраматической редакции, в вульгарной интерпретации»368. Таков он на протяжении всего повествования о нем, но уходит из жизни (о чем у нас уже была речь) достойно.

Вторая датированная запись Печорина в повести «Княжна Мери» (13 мая) вводит в повествование важного персонажа. «Ныне поутру зашел ко мне доктор, его имя Вернер, но он русский». Выписывая портрет Вернера (в живописном смысле), Печорин идет необычным путем: он сосредоточен на деталях непривлекательных, даже неприятных, а декларируется общее впечатление в пользу этого человека. «Его наружность была из тех, которые с первого взгляда поражают неприятно, но которые нравятся впоследствии, когда глаз выучится читать в неправильных чертах отпечаток души испытанной и высокой». В этом смысле Вернер — полная противоположность Грушницкому, который внешне симпатичен, но изнутри — лопающийся мыльный пузырь. «Вернер был мал ростом, и худ, и слаб, как ребенок; одна нога была у него короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна: он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа, обнаженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей. Его маленькие черные глаза, всегда беспокойные, старались проникнуть в ваши мысли». Невзрачность вида компенсируется опрятностью и вкусом в одежде.

Контрастам внешнего вида в полной мере соответствуют контрасты психологической характеристики. «Вернер человек замечательный по многим причинам. Он скептик и матерьялист, как почти все медики, а вместе с этим поэт, и не на шутку, — поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не написал двух стихов». «Обыкновенно Вернер исподтишка насмехался над своими больными; но я раз видел, как он плакал над умирающим солдатом». Беден, мечтает о миллионах, а для денег не делает лишнего шага. У него злой язык. «Молодежь прозвала его Мефистофелем; он показывал, будто сердился на это прозвание, но на самом деле оно льстило его самолюбию».

Уникальность описания этого персонажа в книге Лермонтова в том, что портретно доктор Вернер был буквально срисован с доктора Н. В. Майера (Мойера), но внутренне оригинал не походил на изображение; прототип был человеком религиозным, на лермонтовское изображение обиделся. Надо учитывать, что в те времена скептиком называли человека ограниченного ума, а материалистом — человека без веры, без моральных устоев. Закономерен вопрос: «Для чего же понадобилось Лермонтову сделать внешний облик доктора Вернера столь легко узнаваемым и в то же время подчеркнуть разительное несовпадение психологических характеристик художественного образа и его прототипа?»369. Делается предположение: нет ли тут недоверия к френологии, к способности верно истолковать «странное сплетение противоположных наклонностей» в строении черепа?