«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

Любопытная особенность описания: оно пронизано иронией, но по началу лишено карикатурности. Печорин «не скрывает своей неприязни к Грушницкому, но при этом стремится к почти исследовательской объективности и беспристрастности суждений. В результате перед нами не односторонне отрицательный портрет лично неприятного человека, а цельный человеческий характер в совокупности различных тенденций»365.

Грушницкий смешон сам по себе, тут Печорину нет надобности что-либо утрировать; напротив, он охотно отмечает все, что идет в пользу своего (по обстоятельствам) приятеля: «Он хорошо сложен, смугл и черноволос…»; «Он довольно остер: эпиграммы его часто забавны, но никогда не бывают метки и злы…»; «…в те минуты, когда он сбрасывает трагическую мантию, Грушницкий довольно мил и забавен».

Но все доброе перечеркивается, потому что (не в отдельные минуты, а постоянно, за малыми исключениями) этот персонаж — позер. Так даже внешне. Ему очень хочется выглядеть, чего отчасти добивается, хоть чуть-чуть постарше своих лет: «ему на вид можно дать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год». (Позднее Печорин заметит о Грушницком для княжны Мери: «в мундире <офицерском> он еще моложавее». Это расчетливый удар: «как все мальчишки, он имеет претензию быть стариком…»). «Он… носит, по особенному роду франтовства, толстую солдатскую шинель» (среди южного лета!), изображая страдальца. Но особенно претит Печорину позерство внутреннее: «Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы». (Печорина шокирует отсутствие в Грушницком чувства меры, не сам факт «заготовок», которые воспринимаются нормой жизни светского человека. После инцидента на балу в ответ на приглашение княгини Лиговской посещать ее гостиную «я сказал ей одну из тех фраз, которые у всякого должны быть заготовлены на подобный случай»). Такие люди, замечает Печорин, «важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект — их наслаждение…»; «…он не знает людей и их слабых струн, потому что занимался целую жизнь одним собою. Его цель — сделаться героем романа». (А ведь он и стал героем печоринско-лермонтовской повести, только совсем не таким, каким ему быть мерещилось! Что бы сталось с воображаемым прототипом, буде бы он наткнулся на такое изображение? Гадать излишне, вариантов много…). «Он так часто старался уверить других в том, что он существо, не созданное для мира, обреченное каким-то тайным страданиям, что он сам почти в этом уверился».

Позерство персонажа отчетливо проступает благодаря соседству внешних деталей: «Вот… Грушницкий принимает “драматическую позу с помощью костыля” и произносит свою мизантропическую фразу, цель которой возбудить любопытство проходящей мимо княжны. Вот полчаса спустя он тщетно пытается поднять упавший стакан и “выразительное лицо его изображает страдание”. <…> Немедленно после знакомства с княжной Грушницкий вдруг перестает хромать; в разговоре с Печориным о княжне лицо его “сияет самодовольством” или даже “сияет как солнце”, “восторг блестит в его глазах”»366.

Во многих своих бедах Грушницкий виноват сам: «…Грушницкий, не чувствуя различия между быть и казаться, существует одновременно в нескольких системах координат, потому такой трудноразрешимой, как показывает развитие сюжетных событий, становится для него проблема самоидентификации»367.

Подспудные конфликтные отношения персонажей обозначены сразу: «Я его понял, и он за это меня не любит, хотя мы наружно в самых дружеских отношениях. <…> Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас несдобровать». (Это прелюдия к состоявшемуся вслед за тем разговору с доктором, который правильно понял ситуацию. У драмы двойной прогноз!).

Начальное представление Грушницкого настолько плотное и густое, что предстает едва ли не исчерпывающим. Что нового о нем мы узнаём из последующего повествования? Разве что степень ненависти к сопернику, до которой он может опуститься. В остальном он лишь подтверждает первичную характеристику.

Вот разговор всего лишь несколько дней спустя после первой встречи.

«— …А ты у них бываешь?

— Нет еще; я говорил раза два с княжной, и более, но знаешь, как-то напрашиваться в дом неловко, хотя здесь это и водится… Другое дело, если бы я носил эполеты…

— Помилуй! да эдак ты гораздо интереснее! Ты просто не умеешь пользоваться своим выгодным положением… Да солдатская шинель в глазах всякой чувствительной барышни тебя делает героем и страдальцем.

Грушницкий самодовольно улыбнулся.

— Какой вздор! — сказал он.

— Я уверен, — продолжал я, — что княжна в тебя уж влюблена.

Он покраснел до ушей и надулся.

О самолюбие! ты рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар!..»