«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

«…у Лермонтова непосредственным объектом изображения является внутренний мир героя, через сосредоточенный образ которого писатель диагностирует “болезнь века”, трагедию целого поколения. При этом внимание к личности у Лермонтова отнюдь не означает отсутствия интереса к общественным проблемам. Его выводы всегда на высоте широких социальных обобщений, но путь к этим обобщениям у Лермонтова всегда лежит через психологию личности, в которой скрестилось самые больные противоречия века»406.

«Бунтарский, мятежный смысл лермонтовского рассказа» заключается «в призыве к действию, к борьбе, к активному отношению к жизни. Этот вывод не сформулирован Лермонтовым в виде тезиса, сентенции. Он вытекает из самого сцепления образов рассказа, из сопоставления событий, в нем изображенных»407.

Вроде бы сам Печорин понимает и, как следствие, признает свою зависимость от обстоятельств, когда заявляет Максиму Максимычу: «во мне душа испорчена светом…» Еще резче он об этом говорит в исповеди перед Мери, выстраивая длинную цепочку признаний по схеме: я был добрым — мне не верили — я стал злым. В результате лучшая половина души высохла, умерла, он «ее отрезал и бросил». Можно заметить, что вопрос, почему он такой, самому Печорину не интересен, возникая в беседах, а не в собственных раздумьях. Перед Максимом Максимычем ответ на такой вопрос уклончив (штабс-капитан до метафизических прений не охотник): «у меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал, не знаю…» Ответим на вопрос сами: задатками щедро наградила природа, а дальше — смолоду — Печорин строил себя сам.

Но тут снова диалектическая связка: строил себя сам — по своему капризному решению или под давлением внешних обстоятельств? И опять не уйти от злополучных условий времени, «когда простое проявление индивидуального своеобразия личности было совершенно нетерпимым и вызывало преследования, а покорность нравственно опустошала людей, порождала безверие в жизнь, и те, которых мучило это безверие, гонялись не столько за жизнью, сколько за смертью»408. Дух времени роковым образом закрыл для него «назначение высокое». И чем строже человек взыскивает с самого себя, тем насущнее необходимость рассмотреть, что вынудило его уклониться от высокой цели. Пренебрегать психологическими свойствами героя было бы упрощением, но в связке с анализом социальных обстоятельств мы получаем возможность не только очертить свойства героя, но и объяснить их.

Задача понять Печорина как героя времени кажется элементарно простой. Какое время изображено в книге? Примерно то же, в какое она писалась: вторая половина 30-х годов ХIХ века. И чего голову ломать: это эпоха николаевской реакции! «Печорин — человек 1830 годов, и печать последекабрьской поры, именно того времени, когда создавался роман, лежит на нем»409.

Анализируя размышления Печорина после его необычного пари в «Фаталисте», Д. Е. Тамарченко приходит к логичному наблюдению: «Печорин думает о людях, которых Герцен впоследствии назвал “воинами-сподвижниками, вышедшими сознательно на явную гибель”. <…> Чтобы убедиться в этом, достаточно вдуматься, что и как говорится здесь о предках: они обладали убеждениями и гордостью; они знали наслаждения и страх; они были способны к великим жертвам для блага человечества»410

. Только ведь сам-то Печорин принадлежит к другому, следующему поколению, богатому «ошибками отцов и поздним их умом», или, как переводит эту поэтическую мысль на язык прозы Е. Г. Эткинд, богатому «теми иллюзиями, которым предавалось поколение декабристов и которые они хоть и поздно, но осознали»411.

(А. Титов, как и другие, верно расшифровывает адресацию печоринских размышлений: «речь здесь идет, по-видимому, не столько об отдаленных древнерусских “предках”, сколько о людях 20-х годов, о декабристах, являющихся единственными деятелями русской истории (не считая одиноких фигур в ХVIII веке), о которых можно было в 30-е годы сказать, что они способны “к великим жертвам… для блага человечества”»412. Но нет ни малейшего основания для опорного положения статьи: «Печорин — человек декабристского круга, переживший крушение своих общественных идеалов и томящийся в душной атмосфере николаевского царствования»; сама книга — «лебединая песнь декабризма и одновременно реквием, которым гениальный эпигон дворянской революционности Лермонтов с потрясающей силой оплакал ее гибель» (с. 19). Не могу судить, конъюнктурно или по добросовестному заблуждению написана статья, но достигает она обратной цели. Присвоение звания декабриста Печорину явно не по возрасту (Максим Максимыч воспринимал его «молоденьким»); автор, видимо, хотел возвысить Печорина, но приписанным ему ренегатством фактически развенчивает героя. Реальным ссыльным декабристам, которых на Кавказе было немало, Печорин не товарищ; см. об отношении к Печорину дневник Кюхельбекера).