«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

Но случилось то, что было естественным: загнанный конь рухнул в изнеможении. «…Я остался в степи один, потеряв последнюю надежду; попробовал идти пешком — ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как ребенок заплакал».

Я наблюдаю способы выражения чувств литературными героями, а меня одолевают горестные сомнения: страшно, если современной молодежи эти описания покажутся пресными— ей теперь остренького подавай!

Быстро бегут года, и уже весьма далек эпизод культурной жизни, когда рушился «железный занавес» и — воспринималось фантастикой — у себя дома можно было наблюдать телемост между студиями Москвы и Америки. Пока жив, никогда не забуду, как наша милая женщина повергла в шок всю Америку и, может быть, многих соотечественников, не понявших смысл ее высказывания, когда заявила: «У нас секса нет!» Она была, несомненно, права! Но имелось в виду правило, а — увы! — редко встречаются правила, в которые не вклинятся исключения. Находились в ту пору и такие люди, кто занимался отношениями, получившими в наименование омоним английской шестерки, но сии занятия были меж немногими и не афишировались. Общественное мнение санкционировало иной образ жизни. Интимные отношения никуда не девались (и детей рождалось более, чем сейчас), но интим не был самоцелью, а входил компонентом в сложный мир отношений и ощущений, который именовался любовью. Поддерживался культ семьи, причем не формальный, а именно любовью и скрепленный. Понятно, что между достижением половой зрелости и возможностями создать свою семью существует немалый диапазон, но он не был потерянным временем, а был временем активного формирования духовного облика личности.

Научились у цивилизованного Запада: дурному легко учиться. Уже в школе пробуют пропагандировать «безопасный секс». И этого становится мало. Все шире разливается движение в защиту «нетрадиционных отношений». Уже кое-где и однополые браки узаконены. Свобода! Права человека! Понадобился фиговый листок духовности, чтобы прикрыть отношения, сведенные к физиологии, а духовность из которых изгнана. Но ведь тогда происходит скатывание к животным инстинктам. Если к ним прибавляется изобретательность, это лишь воровство у человеческой сообразительности, к человечности не имеющее отношения. Вот и литературоведение заново осваивает спецтермин — «либертинизм».

Русская литература держалась за духовность. Ужели это ее замечательное свойство потеряет свою актуальность?

«И долго я лежал неподвижно и плакал горько, не стараясь удерживать слез и рыданий; я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое хладнокровие — исчезли как дым. Душа обессилела, рассудок замолк…

Когда ночная роса и горный ветер освежили мою горящую голову и мысли пришли в обычный порядок, то я понял, что гнаться за погибшим счастьем бесполезно и безрассудно. Что мне еще надобно? — ее видеть? — зачем? не все ли кончено между нами? Один горький прощальный поцелуй не обогатит моих воспоминаний, а после него нам только труднее будет расставаться».

Заметим попутно, что эта в основе трезвая оценка воображаемого свидания включает горечь, но не до конца разрушает идиллию картинки, предполагавшей свидание наедине, которое в новых условиях уж точно было невозможно. В мыслях Печорина начисто отсутствует Верин муж; так тому и быть; но как не думать о том, какой губительный удар новое вторжение любовника, а теперь еще и публичное, нанесло бы по Вере, положение которой и без того незавидное. Но — вернемся к тому, к чему возвращается и Печорин, — к оценке реальности.

«Мне, однако, приятно, что я могу плакать! Впрочем, может быть, этому причиной расстроенные нервы, ночь, проведенная без сна, две минуты против дула пистолета и пустой желудок.

Все к лучшему! это новое страдание, говоря военным языком, сделало во мне эту счастливую диверсию. Плакать здорово: и потом, вероятно, если б я не проскакал верхом и не был принужден на обратном пути пройти пятнадцать верст, то и в эту ночь сон не сомкнул бы глаз моих».

Спать Печорину и в эту ночь, вторую подряд, не пришлось, но и попыток не было; так сложились обстоятельства.

«Я возвратился в Кисловодск в пять часов утра, бросился на постель и заснул сном Наполеона после Ватерлоо».

Какие зигзаги выписывает пробуждающаяся мысль, вбирая и пафос, и иронию! Очень может быть, что и читатели этот сложный фрагмент будут подгибать под себя: кто-то отдаст должное герою, побеждающему свой рационализм, почувствовавшему радость отдаваться на произвол непосредственных эмоций; кто-то оценит торжество материализма, способность героя объяснить сложные движения души простейшими внешними и внутренними обстоятельствами; кому-то будет важен самый факт, что писатель показывает героя разным.