«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

Но очередная повесть, названная именем персонажа, дает его нам в новом виде: «Добрый Максим Максимыч сделался упрямым, сварливым штабс-капитаном! И отчего? Оттого что Печорин в рассеянности или от другой причины протянул ему руку, когда тот хотел кинуться ему на шею. Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, когда пред ним отдергивается розовый флер, сквозь который он смотрел на дела и чувства человеческие, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми, не менее проходящими, но зато не менее сладкими… Но чем их заменить в лета Максима Максимыча? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется…» Так ведь на прощание Печорин сам обнимает пожилого воина; отчего бы это не принять во внимание…

Текст книги таит очередную неожиданность. Мы привыкаем доверчиво воспринимать суждения рассказчика-офицера, а здесь его эмоции предстают сомнительными. Прилично ли умудренному жизнью человеку воспринимать ее сквозь «розовый флер»? Рассказчик своего героя упрощает, показывая его освобождающимся от наивности: наивностью Максим Максимыч не страдает. Обнаруживается: не всякое слово следует принимать как безусловное; доверяй — да проверяй, смотри, органично ли новый факт вписывается в развертывающуюся панораму.

И тогда устанавливается самое важное: сварливость штабс-капитана — не просто преходящее настроенческое раздражение (именно так и только мельком упоминает об этом В. И. Влащенко248

), а свойство натуры. «Черствость, равнодушие к судьбе людей и доброта, непротивление злу — все это органически сливается в образе рассказчика истории Бэлы, человека из народа, с золотым сердцем и штабс-капитана, начальника крепости. В его образе неразрывно связаны народ и власть эпохи николаевской реакции, когда Россия была забита и неподвижна»249. Народность в облике Максима Максимыча вполне укладывается в уваровскую триаду самодержавие, православие, народность.

В повести «Бэла» Максим Максимыч выступает интересным рассказчиком. Возникает закономерный вопрос: достоверен ли рассказ человека, который далеко не все понимает в герое своего рассказа? Да, Печорин обрисован им далеко не исчерпывающе, но это и стимул продолжения повествования о нем. Тем не менее Максим Максимыч способен рассказать и о том, чего не понимает. Непонятное в Печорине запомнилось ему как странности сослуживца. «…Лермонтов смело вводит в рассказ исповедь Печорина в форме будто бы его признаний Максиму Максимычу, переданных со стенографической точностью»250.

В своем рассказе штабс-капитан не выглядит сварливым? Но сварливостью хвастаться как-то не принято. Впрочем, не принять ли во внимание косвенные факты?

У обиженного Максима Максимыча всего-навсего выходит наружу накапливавшееся недовольство Печориным. Оно и раньше существовало, в форме удивления странным поступкам: «…памятен мне этот год; наделал он мне хлопот, не тем будь помянут». До поры это недовольство гасится харизмой, которой обладает фигура сослуживца, теперь заслоны сняты. «Скажите, — продолжал он, обратясь ко мне, — ну что вы об этом думаете?..» (Задан вопрос, но риторический, ответа на него Максим Максимыч не ждет, потому что у него самого есть ответ, причем непререкаемый; только полное согласие с ним устроило бы штабс-капитана, а возражение он счел бы совершенно недопустимым). «Ну, какой бес несет его теперь в Персию?.. Смешно, ей-богу, смешно!..» («Эта книга испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов», — посетовал автор в предисловии. Но авторскому остережению внемлют не все: «Именно бес овладел обессмысленной душой человека и гонит его, гонит навстречу смерти. Печорин, который… больше всего боялся показаться смешным в глазах других, оказывается смешным даже для добродушного Максима Максимыча… <хоть он и говорит об этом, но фактически ему ничуть не смешно!> Это и есть, на наш взгляд, “народная” оценка “демоническому” Печорину, его гордыне»251). «Да я всегда знал, что он ветреный человек, на которого нельзя надеяться… А, право, жаль, что он дурно кончит… да и нельзя иначе! Уж я всегда говорил, что нет проку в том, кто старых друзей забывает!..» Как видим, отношение Максима Максимыча к Печорину всегда двоилось, но до поры до времени господствовал пиетет, невольное признание превосходства Печорина: «Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться». На новом рубеже согласие окончилось.

«…Он дурно кончит… да и нельзя иначе!» «Это — приговор, произнесенный устами штабс-капитана. В этом приговоре — глубочайший внутренний смысл рассказа “Максим Максимыч”. “Предисловие” к “Журналу Печорина”, которое следует за этим рассказом, начинается сообщением о его смерти: исполнилось вещее “пророчество” штабс-капитана!» (c. 91), — замечает Д. Е. Тамарченко.