«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

Достоверны ли исповеди Печорина? Вот утверждение «за». Печорин не угадал высокого «назначения и не сваливает вину за это на время и общество, хотя основания для этого есть и он сам говорит о влиянии на него света, недоверии к нему с самого детства, обо всем, что извратило его характер и чувства. <…> Но некие общие представления о “назначении высоком” ему присущи. Прежде всего, жизнь для Печорина — действие и борьба»313. «Печорин органически не выносит покоя как человек действенной идеи… Стремление Печорина к борьбе и опасностям — …нарочно для себя вызываемые “бури”» (c. 17–18). Еще: Лермонтов «не сглаживает противоречий в Печорине, но, с бесстрашной прямотой доводя до предела каждую из сторон противоречия, добивается наибольшей остроты в их столкновении. Он не замалчивает ничего в переживаниях Печорина, — от обнаженного с поразительной прямотой бесчеловечного эгоизма до великодушных гуманистических движений натуры, от издевательской игры чужими сердцами до беззаветных, всезахватывающих порывов чувств»

314.

Вот утверждение «против»: «Даже наедине с дневником Печорин, образно говоря, не снимает маски, а только прикрывает ее. Напускные цинизм и бравада проникают даже в его журнал, не всегда и не во всем дающий истинное представление о подлинном, естественном моральном самочувствии героев романа»315

.

Сошлюсь еще на одну запись, которая беспощадна по отношению героя к себе. Печорин признается, что лгал в разговоре с Грушницким, чтобы побесить хвастуна, и обобщает: «У меня врожденная страсть противоречить… Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство — было зависть; я говорю смело “зависть”, потому что привык себе во всем признаваться; и вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно незнакомого, вряд ли, говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать свое самолюбие), который бы не был этим поражен неприятно».

Все-таки больше оснований согласиться с мнением офицера-литератора, опубликовавшего журнал Печорина: «я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки». Но даже вокруг таких вроде бы основательно аргументированных мнений на уровне констатаций возникает разнобой оценок. (Только жанровое обозначение «роман» встретило удивительно прочное одобрение). А надобно проникнуть внутрь, констатацию заменить анализом.

Д. С. Мережковский рассудил, что главная ошибка Печорина «заключается в том, что он считает отрезанную половину окончательно погибшею, тогда как обе половины одинаково живы метафизически, и лишь эмпирически одна половина подавила другую»316

. Хочу поддержать и развить это наблюдение, предложив не научную, а воображаемую гипотезу, для ясности.

Есть популярное латинское выражение tabula rasa (изначально означавшее гладкую дощечку, покрытую воском, заготовку для письма, или «чистый лист»). А вот представим (сугубо для личного пользования), что в нашем мозгу изначально отведен участочек, подобный «чистому листу», предназначенный для того, чтобы жизнь делала здесь свои зарубки. «Чистый лист» сознания непременно двусторонний (или захватывает сообщающиеся звенья обоих полушарий). Двусторонний — потому что сознание не однородно. Константину Батюшкову принадлежит мудрый афоризм: «О память сердца! Ты сильней / Рассудка памяти печальной». Рассудок и сердце и делают на «чистом листе» пометы на свой лад.

Фиксируется накапливающийся опыт. Зарубки различной четкости и глубины. Они могут затираться, блекнуть, могут возобновляться, они подвластны сознанию — и автономны по отношению к нему. Это своеобразный вариант взаимодействия человека и его второго «я». А вот стереть своей волей записи опыта человеку возможности не дано.

Положение Печорина, прямо сказать, тупиковое. Его острый ум способен угадывать предстоящие события — но не может обуздать жажду деятельности. А к поступку он приравнивает и мыслительную идею: «тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара». Печорин одновременно и гений, и атлет. Но тут возникает новое роковое противоречие. Чтобы обеспечить жизнедеятельность, такому человеку необходимо непрестанное движение, для этого надо отбрасывать прошлое. А Печорин признается в том, что глупо создан: ничего не забывает, — ничего!