Наконец нам удается найти уголок, где еще сохранился целый кусок крыши и на нас не льет, – дождь снаружи еще барабанит вовсю. Паллас ставит фонарь на пол, который здесь давно превратился в труху: рухнувшие балки сгнили, обгоревшая древесина пропиталась водой, и в воздухе стоит едкий химический запах мокрого древесного угля. Мы находим относительно крепкое бревно и осторожно усаживаем на него Ламорака. Он случайно цепляет меня за поврежденную трапециевидную мышцу, я морщусь, у меня вырывается стон, и Паллас поднимает на меня взгляд. Между нашими лицами расстояние сантиметров в тридцать, не больше, – достаточно, чтобы она могла почувствовать мою боль…
– Ты ранен.
– Стрела из арбалета, – говорю я и пожимаю плечами. Я знаю, она терпеть не может этих мачистских штучек, когда я стараюсь показать, что мне совсем не больно, но ничего не могу с собой поделать – привычка. – Кость не задета, ничего страшного.
Наступает мгновенная пауза, заполненная жгучим, всепоглощающим стыдом. В ее глазах я читаю сомнение: она не знает, какую степень заботы она может себе позволить. Демонстрировать равнодушие ей не хочется, но и слишком поощрять меня она тоже боится. В общем, мы оба не знаем, что сказать, и я отпускаю ее с крючка моего взгляда, – в конце концов, в этот момент мне и самому так же неловко, как и ей.
– А что стряслось с величеством? Он что теперь, твой цепной пес?
– Я… э-э-э… – Она пожимает плечами, прячет глаза, но все-таки продолжает: – Я не знала, можно ли ему доверять. Слишком большая ставка на кону…
– Ты что, заколдовала его, что ли? – недоверчиво спрашиваю я.
Тихо-тихо она отвечает:
– У меня не было выбора.
– Да нет, у тебя он как раз был, – возражаю я. – Это у величества его теперь нет.
Искорка гнева, которая все еще жжет меня изнутри, внезапно разрастается в настоящий костер, топливом для которого служат ее былые нотации, – сколько я их в свое время от нее выслушал.
– Черт, не ты ли твердила мне, что это у меня нет принципов?
– Знаешь, наверное, ты прав, Кейн, – распаляется она, и ярость заставляет ее забыть про стыд. – Надо было мне поступить по-твоему: просто убить его на месте, и дело с концом.
– Паллас…
– Ты хочешь знать разницу между нашими методами? Хочешь? – выплевывает она мне в лицо. – Заклинание выветривается – через день-другой он о нем и не вспомнит. Чего не скажешь о смерти: мертвый – это уже навсегда. Я выяснила, что он доносчик у Тоа-Сителя. Как бы на моем месте поступил ты?
Величество водит шашни с Очами? Значит, Кирендаль была права… Тихим, ровным голосом я говорю:
– Вот как?
Но Паллас слишком хорошо меня знает; ее гнев тут же угасает, и она устало опускает плечи.
– Не вздумай, Кейн; он мне еще нужен. Ты понял?
С такого близкого расстояния я вижу, как лихорадочно блестят ее глаза с ярко-красными прожилками сосудов, какие тени залегли под ними, как запали щеки. Она так устала, что едва держит глаза открытыми, и у меня сразу пропадает охота ссориться.
– Ты когда высыпалась в последний раз?
Она раздраженно встряхивает головой:
– Я сплю понемногу, час-другой, когда выдается случай. К утру я буду готова перевести токали в другое место; когда закончу с ними, тогда и отдохну, у меня будет время. – Она уже успокоилась; мы с ней так привыкли орать друг на друга, что гнев гаснет так же легко, как и вспыхивает. – У тебя тоже видок не очень; тебе и самому не мешает поспать немного.
Я поворачиваюсь к Ламораку и как будто гляжусь в зеркало, – похоже, он не меньше моего удивлен ее словами. Мы оба начинаем говорить одновременно: завтра? Перевести токали? Она что, спятила?
– Прекратите! – бросает она нам, снимает плащ, складывает его в подобие подушки и усаживается на него на пол. – Сколько, ты говоришь, я уже офлайн? Четыре дня?
– Да, – неохотно подтверждаю я. Мне не хочется потакать ей в ее затее.
– Значит, даже с поправкой на твою неуверенность и на обычную погрешность в подсчетах у меня есть двадцать четыре часа как минимум. Этого хватит, чтобы вывезти их из города и отправить на побережье, где они будут в безопасности.
– Но это слишком рискованно, – с сомнением в голосе возражает Ламорак.
– Чертовски рискованно, – соглашаюсь я. – Ты и так уже слишком далеко зашла. А вдруг что-то пойдет не так? Что, если тебя поймают? И ты войдешь в тот самый исчезающе малый процент – один из миллиона, кажется, – тех, кто пробивает нижний предел границы? Ты разве не помнишь, что… – условия контракта буквально затыкают мне рот, – что… это… с тобой сделает? Что ты почувствуешь, когда все начнет расплываться? Откуда ты знаешь, как долго после этого ты будешь оставаться в сознании? – Я развожу руками, не зная, как еще передать то чувство удушья, которое охватывает меня при одной мысли об этом. – Сколько ты еще сможешь визжать?
– Там, в подвале, тридцать шесть человек, – терпеливо, со спокойной решимостью отвечает она мне. Таким тоном она всегда заканчивала наши споры: «Я уже все для себя решила, незачем сотрясать воздух понапрасну». – Ни в чем не повинных. Которых предадут жестокой смерти, если я их брошу.