Глиняные буквы, плывущие яблоки

«Грузинские коммунисты опубликовали Воззвание к грузинам и грузинкам Туркестанского края с призывом встать на защиту Великого Октября».

Я подошел к стулу.

«Гуля…»

«В Намангане создан профсоюз мусульманских женщин – ткачих и прядильщиц. Председателем союза…»

«Гуля, пойдем домой!»

«…избрана Тафахам Ахмат Хан-гизи, товарищем председателя…»

«Гуля, ты меня слышишь?»

«…Орнамуш Мигдуск Уганова».

«Гуля!»

«Все члены президиума – неграмотные».

«Уведи их! – кричал Яков. – Маленькими были, ты от меня их прятала, а теперь бери и ешь их обратно».

«Прятала? – откликалась тетя Клава откуда-то с крыши. – Когда я тебе их маленькими тогда привела, ты что с ними устроил, а?»

«В гражданскую войну играл».

С крыши сыпались комки сгнивших виноградных листьев вперемешку с землей.

Собака, поиграв с гнилыми листьями, подошла к Якову. Яков плюнул.

«И собаку уведи! Я ее сейчас побью… Слышишь, я уже ее бью. Клава! Ну убери ты их, твой дом будет, твой. Клянусь тебе!»

И почему-то подмигнул мне.

«Уходим, уходим, – говорила тетя Клава, спускаясь по лестнице. Ее юбка покачивались над двором, как колокол. – И не надо собаку бить, собака больших денег стоит».

«А шашлык?» – спрашивали дети.

«Дома шашлык!»

Подростки вздыхали и вытирали руки.

Около валявшейся гармоники сидела собака и отбрасывала длинную тень.

Я закрыл глаза. Точно такая же собака могла сидеть на месте расправы Мадамин-бека с пленными. Именно такая собака. Может, только та не понимала команд на русском языке. Сидеть! Лежать! За годы советской власти в Средней Азии количество собак, понимающих русские команды, значительно возросло. А теперь их всё меньше. На горизонте маячит тень последней собаки, понимающей «Сидеть!». Старой, бредущей куда-то собаки с пушкинскими бакенбардами.

«Яшычка!»

Тетя Клава стояла в воротах, в холодном вечернем солнце.

«Яшычка, мы пошли. Следи хорошо за стариком, хотя дом всё равно не получишь, понял? Я вон, видишь, с каким выводком в своей клетушке проживаю, или я домик не заслужила?»

«Заслужили», – сказал я.

«В цирк приходи, у нас программа новая с собаками, обхохочешься. Билет льготный организую».

Собака стояла около тети Клавы и вытирала об нее слюни.

«Это собака моего адвоката, – гладила ее тетя Клава. – Я ее выгуливаю, а он мои права на дом доказывает. Дай лапку! Умница!»

Я вернулся в дом. Нужно было забрать Гулю.

На плите извергался чайник. Я осторожно поднял крышку. Бросил ее и вошел в комнату.

В центре, как и прежде, стоял высокий стул. Под ним ползали на сквозняке обрывки газет. В углу, на железной кровати, лежала Гуля. Над ней сидел Яков и дул на чашку с паром.

Он говорил на узбекском. Заметив меня, нахмурился и перешел на русский.

«Вот. Тогда приказ вышел, и нас, бородинских, стали в армию. Меня, как художника, долго не трогали, потом тоже это. Край, говорят, в блокаде, не стыдно тебе тут кисточкой, когда товарищи кровь свою? Побежал, с кем надо простился, родня в слезы, руки ко мне тянет. А я уже митинг стою-слушаю, потому что пригнали в Парк Свободы. За дело Ленина! За свет с Востока!.. На вот, попей».

Яков понес дымящуюся чашку к Гулиному лицу.

Я слышал, как она глотала.

«Я потом тебе расскажу на ухо секрет этого чая. На, унеси… Как тебя? Осип? Венька?»

«Яков», – напомнил я.

«И меня тоже Яков. Хорошее имя, революционное. Был такой Свердлов Яков Михайлович, человек с большой – да просто с огромной – буквы! Мы его именем паровоз назвали, я его революционными птицами по трафаретке, премию получил за это и паек с жирами. За Якова Михайловича. И ты туда ж – Яков. Яков-Яшка, вот те чашка».

Я нес чашку. На дне ее темнели травинки, веточки и муравьи.

На кухне кипел чайник, обливаясь горьковатым паром.

«…Стояли мы в трех верстах от селения Яга, такое название. Потом ему, кажется, другое дали, подходящее: имени Кирова или там Светлый Путь. У города и села должно быть такое название, чтобы душе приятно. Чтобы душа пела. А если живешь в Яге, что она тебе, душа, петь будет? “Фу-фу-фу”, – петь будет. Фу-фу-фу. А тогда мы расположились около нее, и лошади с нами. Вода в речке – стеклышко, а хлеба нет. Местные свое попрятали, запасы. Мы их так-сяк: проявите, дорогие товарищи сукины дети, солидарность. Ни в какую. Плачут, лицо царапают: нет ничего, сами умираем. И на землю ложатся, артисты. Там еще басмачи шалили, вот. Знаешь, что такое басмачи?»

«Да, – пошевелилась Гуля, – у меня дедушка басмачом был».