Глиняные буквы, плывущие яблоки

Гуля стояла с простыней и смотрела, как я сдираю с себя рубашку и борюсь с рукавами.

Яков проснулся от холода. Потрогал скатерть.

Где-то хлопали рамы. Надо включить телевизор. Глядя в телевизор, Яков немного согревался.

Правда, звук из телевизора давно исчез. Испарился куда-то, вытек. Яков пробовал принять меры; пару раз стукнул по нему кулаком. Когда Яков был нестарым и сильным, это помогало. Теперь телевизор смеялся над его кулаками.

Тогда Яков притащил к телевизору радиоприемник и стал включать их вместе.

«Нет, это не дело, – сказал Яков. – Радио телевизору не товарищ. Попрошу этого… пусть он стукнет. Молодой, кулаки свежие».

Мы стояли в дверях и смотрели, как он дует на пальцы, пытаясь их согреть. Хотя в комнате было тепло, изо рта у него шел пар.

Я бил по телевизору кулаками.

Не помогало. Мелькали кадры немого кино. Ползли и раздваивались какие-то рельсы.

«Молодежь, с техникой обращаться не умеет», – говорил Яков. Гуля сидела в шали, которую опустил на ее плечи Яков, и пила чай.

Прорезался звук.

«Вот теперь – другое дело. Айда последние новости слушать».

Шел прогноз погоды. Потом стали показывать фильм про человека, который ходил и охранял мосты.

«Такие фильмы делают для того, чтобы их не смотрели», – сказал Яков и потянулся к выключателю.

Изображение исчезло, уступив место отражению комнатной лампы и отпечатку ладони посреди экрана.

Я нащупал под столом Гулино колено и сжал его.

Яков растянул гармошку.

«Нам пора идти», – сказал я.

Гуля кивнула: «Отец за опоздание ругать будет».

Я вспомнил золотые зубы.

«Что, отец гармонь не любит?» – нахмурился Яков.

«Любит», – неуверенно сказала Гуля.

«Тогда скажи ему, что тебе дедушка Яков на гармонике романсы пел».

Гармошка чихнула пылью; красный в прожилках глаз Якова подмигнул Гуле.

«Ты скажи мне, гармоника: где подруга моя?» – запел Яков.

Вставная челюсть вылетела из поющего рта и упала в остатки торта.

Соседские дети, подглядывавшие в окно, засмеялись.

«Провод на заборе намотаю и ток пропущу, – говорил через несколько минут Яков, вернув себе дар речи. – Леденцами кормить не буду!»

Выходя от Якова, натолкнулись на женщину. Она стояла в воротах, расширяясь и зорко глядя на нас. Резкая тень от нее тоже, казалось, смотрит на нас снизу.

Мы обнялись.

«Навещать приходил? – строго поглядели женщина и ее тень. – Или домом интересуешься?»

Я сказал, что просто навещать.

«Смотри, а то старик еще не помер, дай бог ему здоровья и спокойной смерти, а наши уже зашевелились, дележку устраивают. А я адвоката наняла, тоже не дура, правильно? Что, я буду ждать, когда дом от меня уплывет? Я ж в эту недвижимость кровь и пот свой вкладывала, правильно? А остальные думают: с тортом сегодня пришли, завтра они наследники. Я правильно говорю?»

Я вспомнил ее. Тетя Клава. Золотая тетя Клава.

Работала в кассе цирка, проводила нас, сопливых, с заднего входа на елки. В благодарность мы целовали ее щеки, похожие на апельсины из елочного подарка.

Мы попрощались с ней и пошли, а она всё кричала: «Я ведь правильно говорю? Правильно? Или нет?..»

Я проводил Гулю до дома. До девятиэтажки.

До квартиры не стал. Мерещился ее отец, лязгающий золотыми коронками.

Мы устало целовались перед лифтом.

Двери то закрывались, то открывались. Гуля нажимала на кнопку, ее палец просвечивал красным.

«Можно, я буду называть тебя Солнышко?» – спросил я, прощаясь.

«Можно. А я тебя – Ильич».

«Почему Ильич?»

«Да так… Месячные всё никак не начинаются».

Она шагнула в лифт и поплыла сквозь этажи, закрыв лицо ладонями.

…Приветствуя Коммунистическую партию, собрание женщин-работниц Самарканда шлет свой сердечный привет великому вождю мирового пролетариата Владимиру Ильичу Ленину и от всего сердца пролетариата желает ему скорейшего выздоровления. Мы ждем Ильича снова у руля мирового пролетарского корабля.

Да здравствует международная солидарность пролетариата!

…Привет вождю мировой революции шлет красная молодежь Бухары. Выздоравливай поскорее да и за работу!

«Я, кажется, ошиблась с подсчетами, – говорила она на следующий день. – Они завтра начнутся».

Мы стояли в ее подъезде, я вытащил ее звонком, сонную, в час ночи.

«Послушай, Ильич, иди домой. Мои все спят».

«Идем, я скажу им, что мы женимся».

«Дурак, они тебя убьют, расчленят и спустят по частям в мусоропровод. Кто ночью такие вещи делает?»

«Хорошо, я подожду утра».

«Утром они на работу».

«Днем!»

«…на работе».

«Вечером…»

«…смотрят ящик – не оторвешь».

«Когда?»

«Никогда! Никогда. Они мне уже определили жениха».

Провела рукой по моему свитеру. У меня заболела кожа, как будто пролили смолу. Так было со мной один раз, когда наверху смолили крышу. С неба упала черная капля и застыла на голой коже.

«Он сейчас в Штатах, на приданое вкалывает».

Теперь капли смолы летели на меня дождем.

«Лакей мирового империализма…» – сказал я.

«Да, типичный лакей и ревизионист. Недавно мешок помады прислал. Я теткам раздала».

Мы озверело целовались.

Внезапно я потерял ее губы.

«…Зачем ты меня превращаешь в животное, зачем ты превращаешь меня в животное, зачем?..»

Слезы соленым молоком текли по ее щекам, губам, подбородку. Я тихонько слизывал их.