Глиняные буквы, плывущие яблоки

Это, говорю, что за шуточки? А мой этот: не шуточки. Это, говорит, война. Тяжелая артиллерия и сам видел что. И настоящих женщин мы от этого всего оберегаем. Это ваши русские пери из пушек стреляют и с солдатами крутят. Поэтому вот, говорит, тебе Наргис: он подруга послушная, еще и пляшет, если подзатыльника дать.

Да не нужно, говорю, мне мужских, говорю, танцев, мне баба нужна, а не это вот с косичками. Не привык, говорю, к такому. А тот мне: ну вот, говорит, теперь и привыкай. Давай, Наргис, покажи мастерство.

Да, кричу, провалитесь вы с вашим мастерством!.. А он уже ушел и с этим чучелом меня наедине оставил.

Заплакал я тогда. Честно скажу. Лучше, думаю, сразу бы в крови утопили, я бы себя держал и ногами бы не это. Песню бы обо мне на нотной бумаге написали. А теперь – для чего я живой? Ни водки, ни бабы, ни советской власти, только чучело это рядом ресницами своими хлоп-хлоп.

Сидим вот так. В общем, взял себя в руки, слезы ликвидировал, спрашиваю: как ты, малец, до такой жизни докатился? Не стыдно перед товарищами?

А он говорит: умерли товарищи. И отец-мать умерли. И братья умерли. И ты умер. Какая теперь разница?

Как же, говорю, я умер? Живой я, вон пощупай. Нет, не здесь… Вот здесь щупай. И сердце потрогай.

А он мне: сегодня жив, завтра умер. И я умер. Какая разница?

Нет, говорю, разница бор[10]. Огромная разница бор. Ты, говорю, молодой, к рабочему классу должен примкнуть, с передовой молодежью.

А он отвечает: и рабочий класс умер. И передовой молодежь умер. Какая теперь разница?

Я даже рассердился: что заладил одно и то же? Кто тебя такому учил?

А он: трава научила. Дерево научило. Баранья кость научила.

Какая еще, говорю, баранья кость?

На дороге лежала, говорит, подобрал. Теперь с ней разговариваю. У нее голос моей матери. Она меня учит.

Тут на меня такая злоба напала… Что, думаю, он мне тут сказки, я потомственный рабочий, грамотный.

А он отскочил от меня и стоит, боится. А потом… Потом руки свои поднял и – вот те крест – плясать начал, кругами так, кругами. И всё зло во мне прошло, и слезы, которые не успели из глаз вытечь, прошли: сижу дураком и пляской любуюсь.

Дух у него в пляске был, дух, понимаешь? Никогда больше столько духа в пляске не видел. Другие – тело показывали, душу разливали, до духа не доходило. Я одно время к народным здешним артистам присматривался: тьфу эти народные рядом с дружком моим непутевым. В общем, простым словом это не сказать – я даже львов своих устыдился… Наплясался он, сел рядом, кашляет. Я ему говорю: вот лепешки кусок у меня есть, возьми. Он взял, отщипнул немного, остальное вернул: мертвые много не едят.

Вот, думаю, охота ж ему в мертвого поиграть! Подползаю к нему: слушай, как освободят нас, давай вместе держаться, я на гармошке буду, ты плясать, нас мастерами искусства оформят и такой паек назначат – в живот с трех раз не уместится.

Ты скажи мне, гармоника… Где подруга моя… А? Согласен, говорю, что ли? Уговор?

Смотрю, а он уже спит, только кусочек лепешки изо рта выглядывает. Устал от плясок, сны теперь смотрит.

Положил я ему на живот голову, чтобы помягче было, и сам заснул.

Потом только пару раз его, Наргиса этого, видел. Издали. Из другой банды люди прибыли, он перед ними плясал. А потом они его… В нашей банде люди всё-таки культурные были, меру в непотребствах знали, а те как с цепи сорвались. Кровь из него пошла, ну и… Медицины никакой, а тут еще обстреливать нас, то есть их, начали. Положили мы нашего танцора под куст, говорим: не скучай, может, еще выживешь. А он тихо так: а какая разница?

Так мы и ушли. Что смотришь? Холодно мне. Мерзну. Мне бы вот…

Работа, которую мне предложил Алиш, была даже веселая.

Караоке.

Ставить населению любимые песни, давать ему в потные руки микрофон.

Алиш стал таким толстым, что я его не узнал. Объяснил, куда чего нажимать. Говорил про экран. На экране должны выскакивать разные картинки, стимулирующие процесс пения.

Вокруг нас вяло полз Бродвей. Время было раннее, только студенты-юристы с задумчивыми лицами будущих взяточников бежали на занятия.

«Понял?» – спросил Алиш.

Алиш меня любил со школы. Я давал ему списывать, хотя сам был троечником. Теперь, когда все одноклассники отвалились, Алиш остался единственным другом.

Правда, для меня и этого слишком много. В детстве мне всё внушали, что нужно дружить. Но никто не объяснил, для чего это нужно. Для того чтобы попить иногда вместе пиво, дружить, по-моему, не обязательно. Или эти прокуренные посиделки с лужами возле бутылок и улетающими куда-то пакетиками от сухариков и есть дружба? Надо же как-то обозначить это размякшее состояние, которое между мужчиной и женщиной заканчивается постелью, а между мужчиной и мужчиной – еще одной бутылкой.

Я смотрю на Алиша. Хочется спросить, есть ли у него женщина.

Ближе к вечеру я начинаю глохнуть. Наплыв подростков. «А-ы-у-ээээ!!!», лезут губами в микрофон мои пубертатные соловьи.

Тогда приходит Алиш и сменяет меня.

Я ухожу неохотно: самое хлебное время, вечер.