Глиняные буквы, плывущие яблоки

Гуля слушала, не перебивая.

Она спала.

Я обошел ее, спящую, чувствуя, что вижу ее так в последний раз. Что она спит при мне в последний раз. Теплая и уже не моя.

Я положил голову ей на колени.

Складки черного платья расплылись вблизи и стали горами. На горах росли черные ворсинки и шевелились от моего дыхания.

Где-то в недрах спящей зрела яйцеклетка, которая через неделю будет оплодотворена не мной. Мысль об этом наполняла сознание густеющей манной кашей.

Я закрыл глаза.

Белого единорога волокут в сетях охотники. Его ноги связаны; выпуклые глаза уже мертвы. Мясо – на шашлык, шерсть – на носки детям, рог – на сувениры. Дева поправляет складки платья и шлет охотникам поцелуй. Замирает в ожидании новой добычи. Красная улыбка на губах. Длинные уродливые пальцы. Черные холмы, колеблющиеся ворсинки. Полевые цветы и веселый ручей.

«Ты здесь? Ты здесь?» – хрипит Яков из соседней комнаты.

Проснулся от пустоты рядом с собой. Темно, провел рукой. Пустота. Вначале железная, потом матерчатая. Гуля!

Приподнялся на койке.

Уставился в мутный кружок на запястье. Без четверти двенадцать.

Поднявшись, пошел на узкую щель света из коридора.

Потянул дверь.

Гули нигде не было.

На веранде горел свет, в огромном ведре желтела чищеная картошка.

Я пнул ведро; оно опрокинулось, клубни раскатились по полу.

«Гуля!»

Вошел в комнату Якова.

На кровати возле Якова сидел мужчина в темных очках и измерял ему давление.

Яков лежал неподвижно.

«Он… умер?»

«Заснул», – сказал гость, складывая фонендоскоп.

«Кто вы такой?»

«Я – адвокат лица, владеющего домом, в котором вы сейчас находитесь. Вашей родственницы, на которую дом был переоформлен три дня назад».

«Это было сделано против его воли», – сказал я.

«Нет, он всё подписал добровольно. За что и получил задаток. Тот самый, которые вы потратили на возвращение невинности…»

Я очнулся глубоким утром. Дул, позвякивая, ветер. Тряпка, которой я был укрыт, освещалась солнцем.

Под одеялом лежала раскрытая книга.

Я вытащил ее, потер глаза и уткнулся в буквы.

«…Якобинизм имел уже имя раньше того, чем главы заговора выбрали старую церковь монахов-якобитов местом для своих собраний. Их имя происходит от имени Якова – имени, рокового для всех революций. Старые опустошители Франции, создавшие Жакерию, назывались “жаками”.

Философ, роковые слова которого предуготовили новые жакерии, назывался Жан-Жаком. В том самом доме на улице Платриэр, в котором умер Жан-Жак Руссо, была основана ложа теми заговорщиками, что со времени казни магистра ордена тамплиеров Якова Моле поклялись сокрушить государственный строй старой Европы.

Во время сентябрьских убийств какой-то таинственный старик громадного роста с длинной бородой появлялся везде, где убивали священников.

Он рубил направо и налево и был покрыт кровью с головы до ног. После казни Людовика XVI этот самый вечный жид крови и мести поднялся на эшафот, погрузил обе руки в королевскую кровь и окропил народ, восклицая: “Народ французский! Я крещу тебя во имя Якова и Свободы!”»

Ничего не понял, сполз с койки. На банках с огурцами дергались зайчики.

Кровавый старик.

«Гуля! Яков!»

Кровавый старик в венке из внутренностей.

«А еще был Яков Свердлов, – сказал я вслух. – Тоже революционер».

В соседней комнате засмеялись.

Я зашаркал в сторону смеха.

На веранде сидела тетя Клава и пилила тупым ножом картошку.

Смех оказался плачем. На ее мокром лице темнела смесь туши, помады и пудры.

«Уже увезли, – сказала она. – Такие деньги им сунула, вслух произнести боюсь».

Куда увезли? Какие деньги?

«Большие деньги, Яшычка, большие. Лучше бы он умер, чем вот так заснул. И сон, между прочим, – твоих рук дело. Ты тут вчера ночевал в обнимку не буду говорить с кем, соседи сказали. И о том, что ты старику ее в постель засовывал, чтобы он на вас домик переписал, а он – фигу, он уже на меня записал, как на более близкую. Хотя я с ним никуда не ложилась. И вообще в целой жизни у меня один всего был, заслуженный артист, ты знаешь. А ты еще когда под столом ошивался и нам юбочки будто случайно поднимал, я еще тогда поняла, далеко мальчик пойдет. А только я дальше тебя пошла адвоката наняла и с ним советуюсь. Так что бери ножик и помогай мне картошку резать, сама не справлюсь. Старику всё равно не поможешь, так хоть картошку пожарим. А он, знаешь, еще и разговаривает во сне, слушать смешно, что он там такое рассказывает. Он там долго не проспит, с нашей-то медициной. Вот, кстати, ножичек, держи».

И протянула мне большой ржавый нож.

К Якову меня отвозил Адвокат.

У него была странная машина, «жигуль».

«Для слепых», – объяснил он мне.

Внутренности салона были разрисованы глазами. Расспрашивать о том, как эти глаза помогают ему водить машину, было неудобно.

Я только спросил, как его зовут.

«Я же не прошу вас раздеться», – раздраженно ответил он.

«Извините, а что оно у вас, смешное?»

«Имя-то? Смотря для чего».

«Я сегодня утром читал книгу, – перебил я Адвоката. – Там было о моем имени. Что Яков – это имя всех революций».