Глубина

— Красоты! — Наська сморщила облупленный нос, жмурясь, оглядела ромашки и хрипло засмеялась. Потом замолкла и уставилась на меня с таким забавным видом, будто я ей рассказал конец недослушанной сказки. Мы стояли близко, и я видел ее уже намеченные припухлые груди. И на левой, чуть пониже коричневого соска, синее пятно — след вчерашней драки.

Наська протянула руку и накрыла мне глаза пахнущей земляникой ладонью.

— Дурачок, — сказала она.

И, сверкая голыми ногами, побежала к реке, к нашей одежде. А я бросился ей вдогонку — делить хлеб, завернутый матерью в чистый ситцевый платок…

Воспаленным языком лижет темноту костер — одинокая, немощная звезда в кромешной пустыне заснувшей половины земли. Чернота скрадывает неровности ландшафта, и кажется, что бывший барский особняк, в котором временно разместился профилакторий, лепится на самом краю планеты, дальше — бесконечность. Чувство пространства, привитое с детских лет ограниченными размерами жилья, двора, видимой линией горизонта, делает меня бессильным, когда я пытаюсь представить бесконечность. Как бы ни отодвигал я границы окружающей меня пустоты, в ней поместились бы только маленькие модели тысяч галактик, а за ними воображение невольно предполагает новые границы. Они, как тихие окрики караула, охраняющего запретную зону.

Пугающе бесконечной казалась мне земля, когда отец вернулся с войны. Подметки на сапогах были прикручены проволокой. От него пахло дорожной пылью, ружейным маслом и дешевыми конфетами. Два года прошло после окончания войны, и я думал тогда, что все эти два года он шел пешком с далекого фронта.

Пока топилась баня, он мылся в сарайчике, а я лил на него воду из ушата. Сначала он был раздет по пояс, потом разошелся и скинул свои зеленые штаны. А я залез на верстак и лил оттуда, чтобы вода окатывала его с головы до пят. Ушат был тяжелый, и я еле держал его в руках. Но на отцовом теле синели большие рубцы, и я боялся, что, заметив мою слабость, он рассердится, и швы разойдутся. Губную гармошку, которую он привез мне с войны, я обменял на пять лепешек из лебеды. Цветные карандаши хранил, как мать хранила немецкое платье из тонкой, полупрозрачной материи. Она никогда не носила его — просвечивало насквозь, показывая заштопанную нижнюю рубашку…

Тишина, только под гнилым полом попискивают мыши — ночь плетет заговор. Сердце бьется толчками, в кончиках пальцев, скапливаясь, стынет чужая кровь. И вдруг синяя молния раскалывает черноту пополам, стучатся в оконное стекло липкие листья тополя.

Владельцы радиоприемников сейчас заземляют антенны. Старухи закрывают форточки, боясь шаровых молний.

У меня была самодельная коротковолновая радиостанция и свой позывной — И24 АИ4. Вечерами я выходил в эфир, и мой позывной летел из чуланчика со скоростью света. Он отражался на ионосфере и частым зигзагом рыскал по земле, чтобы попасть в наушники моих корреспондентов.

Однажды новый незнакомец поймал его и настроился на мою волну.

«Кто ты?» — спросил я.

«Кинг оф Непал», — ответил он. — «Король Непала».

Шаткая табуретка качнулась подо мной, но я ее выровнял и вспомнил уроки английского, по которому у меня были одни тройки.

«Какая у вас погода?»

«Жарко, очень жарко, слоны стоят в тени».

«У нас ночь, и собирается холодная дождевая туча».

«Пройдут двадцать четыре часа, и у тебя будет день… Земля круглая и вращается…»

«Ты на той стороне Земли?»

«Да, ногами к тебе…»

«Значит, мы с тобой, как на игральных картах: только ты — король, а я просто человек…»

Он засмеялся: «Я тоже человек».

«Нет, ты тиран».

Он снова засмеялся:

«Ты доверчиво учишь историю».

«А ты готовишь войну против других народов?»

«У меня армия маленькая, вся на слонах…»

«Но слоны боятся мышей».

Он засмеялся в третий раз:

«Вот ты приедешь в мою страну и увидишь, как мы живем. У меня есть три велосипеда, и мы покатаемся вместе…»

«А сколько тебе лет?»

«Семнадцать».

«И ты уже король?!»

Атмосферные помехи прервали связь. Дождь лил всю ночь, а утром к нам пришли двое в штатском. Они забрали мою радиостанцию, заодно перерыли весь чулан и, уходя, сказали, что я нарушил правила пользования любительскими передатчиками. С постели встала больная мать и шла за ними до ворот, приговаривая: «Несмышлен еще, образумится. Вот горе-то на мою голову, вы уж не так строго, глаз с него не спущу…»

Звонко бьют в стекло первые капли дождя. Я высовываюсь из окна и смотрю туда, где разложен костер: он потускнел. Хлынет ливень, погасит огонь, и все кругом погрузится в первобытный мрак.