Глубинка

— А то! За женой одним-то не сильно усторожишь! — весело соглашался солдат, дотрагиваясь до черной повязки. — Как вышибло, я знаешь чего испугался?.. Пропала, думаю, рыбалка. Во!.. А не хрена-а! Наплав эвон аж где вижу-у! Бывало, прикемаришь в окопе али где придется, а перед тобой Ангара — катью катится и, что интересно, вроде сквозь самуё голову журчит, аж сердце с тоски зайдется, затрепыхается на тонюсенькой прилипочке, вот-вот оборвется. Встряхнешься от странности такой, а рот до ушей, как у дурака. Одно и то же снилось — кино, да и только.

— Ишь ты, язви ее! — удивлялся Трофим. — Тосковал по ней шибко, вот и журчала, манила к себе. Это она тебе оборот домой предсказывала. Одно здря, отцу не написал, что живой остался.

— Причина у меня на этот счет уважительная. Не мог. А уж как тосковал — сказать не умею. Пришел, сел на том берегу на камушек, так всюё ночь и просидел. Гляжу на нашу Молчановку, черпаю ладошкой водицу и отхлебываю, черпаю и отхлебываю. Аж Ангара обмелела. Глянь, Шаман-камень на сажень оголился!

— Пей на здоровье, Михайла, другой такой на свете нету!

Они счастливо хохотали, радуясь нечаянному свиданию, доброму утру и обязательно хорошему за ним дню: с застольем, песнями под разлады-гармошечку, с лихо откаблучиваемой сербиянкой.

Степан хотел и не смог сразу подняться со ступеньки, будто к ней приколотили полы ватника. Горячая, вроде от каменки, волна жара поднялась от ног, опахнула грудь. Он выплюнул догоревший до губ и больно куснувший окурок, приподнялся с крылечка: «Михайла?.. Не может быть! Я ж его сам хоронил, а он, господи, неужели вот он?»

Недоверчиво сделал шаг, другой и побежал навстречу лодке. Подпрыгивала на спине котомка, названивала в солдатском котелке трофейная ложка. И чем ближе подбегал к берегу, все ясней становилось: Мишка! Как есть Мишка!

— Здорово-о, ж-живой! — полоумно заорал он, спрыгивая с глинистого откосика на галечный берег. Растопырив руки, шало забрел в воду, готовясь радостно поймать в беремя воскресшего соседа.

— Стой, дед! — удивленно приказал солдат, поднося руку к уцелевшему глазу, будто его встряхнули сонного и он не верит увиденному.

Трофим перестал грести. Стружок не дошел до берега сажени три, и его течением потащило от Степана.

— Га-ад! — Солдат накаленным изнутри глазом глядел на Степана.

— Не узнал, чертяка, не узнал, — помрачненно твердил Степан, бредя за стружкой и стараясь дотянуться руками до кормы.

Михайла поднялся на ноги. Левая пола шинели набрякла водой, потемнела и, оттянутая вниз, тяжело колыхалась. Он бросил весло на дно стружка, покривил губами.

— Что ж ты, дедун, не сказал мне о нем? — Михайла укоризненно покачал головой. — Мол, живет и здравствует в Молчановке Степка Усков. «Не узна-ал!» Ишь че болтает. Да я бы его на том свете узнал, чтоб спасибо сказать. От раненого меня отделался, как падаль бросил, хоть дострелил бы.

Потому ли, что на реке было по-утреннему тихо, негромкий голос Михайлы оглоушил Степана. Он охнул и, буравя сапогами воду, отпятился на берег.

— Робятки! Солдаты! — Трофим сойкой завертелся на седушке. — Да че вы там-то, на войне, не поделили!

Он торопливо раз за разом загреб веслами, отчего Михайла не устоял, присел, ухватив руками борта лодки. Стружок ткнулся в берег у ног Степана, и тот ухватился за вделанное в гнутый нос кольцо, поддернул лодку на отмель. Михайла вскочил на ноги, сбил на затылок комсоставскую новенькую фуражку, прокричал:

— Прочь пошел с дороги!

Он подхватил со дна лодки вещмешок и со стянутым злостью лицом неуклюже перенес за борт прямую в колене ногу, утвердился на ней и только потом переступил другой. В новых кирзовых сапогах, в новой шинели и фуражке на затылке стоял он, глядя мимо Степана на избы Молчановки, и Степан вспомнил его прежним — в жеваной пилотке пирожком, вытертой и прожженной шинелишке, в обмотках.

Покряхтывая, из лодки выбрался Трофим. Хрустя деревяшкой, принесенной с первой мировой войны, он бестолково потоптался, не зная, что сказать, взял из стружка канистру, встряхнул, определяя остаток керосина, и, подныривая правым плечом, захромал к сторожке. Михайла подбросил на спине тяжелей вещмешок, догнал Трофима и пошел рядом, припадая на левую ногу. Так они и удалялись, враз припадая друг к другу плечами и разваливаясь в стороны. На полдороге к сторожке Трофим остановился. Он хмуро глядел на Степана, соображал сбитой с толку головой, зачем в такую рань пришел тот к его избушке с котомкой.

— Ты, однако, туда направился? — бакенщик кивнул за реку, перехватил канистру из руки в руку, выжидающе наставил на Михайлу ослезненные старостью глаза, вроде бы от него теперь зависело — перевезти или не перевезти Степана.

— Увози! — Михайла отмахнулся, взял у Трофима канистру. — Не видишь, втихаря хотел смотаться, по холодку. Дружок у него есть, такой же иуда, видно, успел, предупредил, что я вертаюсь.