Глубынь-городок. Заноза

слышалось их дружное мирное посапывание, Ключарев с Любиковым все еще сидели у стола перед остывшим

чайником. Шура сшивала из двух узких кусков бязи простыню Ключареву, и то и дело в колеблющемся теплом

свете мелькали ее гибкие пальцы с искоркой-иглой. Она чутко прислушивалась к разговору и иногда,

перехватив взгляд мужа, молча, ободряюще улыбалась ему.

— Самое необходимое для тебя сейчас, Алексей, это актив, — говорил Ключарев. — Но в выборе кадров

не только на мнение других полагайся: как, мол, да что? — а имей собственный взгляд. Присматривайся к

человеку незаметно, почаще беседуй с ним по разным вопросам, словно невзначай совета попроси, да самому и

поручи это дело. И только тогда, когда составишь собственное мнение, иди совещаться с правлением. Пусть

они, между прочим, тоже поймут с самого начала, что тебя на легком слове не проведешь, что дело ты свое

понимаешь.

Ключареву хотелось курить, но Шура отправляла мужчин на крыльцо, а Федору Адриановичу было

жалко даже ненадолго покидать домашнее тепло: за день он устал, иззябся…

Засовывая “Беломор” поглубже в карман, он со смешанным ощущением одобрения и легкой зависти

поглядывал на чету Любиковых: жена Ключарева была женщиной совсем другого склада! У Шуры же то, что

она покойна и счастлива, выражалось самым правильным образом: в постоянном, неугасающем бодром

оживлении. Она не ворчала даже в шутку, не вздыхала ревниво и не смотрела на мужа размякшими, покорными

глазами. Хорошая уверенность, что она получила заслуженное, что иначе и быть не должно у людей, освещала

все ее существо ровным внутренним светом.

Рядом с ней Алексей тоже не казался уже тем увальнем, которого встречал, бывало, Ключарев в Городке.

Взгляд у него был смышленый, и лицо исполнено умной, живой игры. Сейчас Ключарев не мог бы

сказать ему, как давеча: “Сдаешься, гвардеец, отступаешь?”.

Любиков не отступал. Скорее, он намечал экспозицию боя, вдумываясь в каждое слово секретаря

райкома, и то ощущение упрямого азарта, словно по душе пробежал тревожный ветерок будущего, которое так

хорошо было знакомо и самому Ключареву, уже охватывало его…

На следующее утро Скуловец пришел рано, долго шептался о чем-то за дверями с бабкой Меланьей, и

было слышно, как хрустели, отвалившись от его сапог, утренние непрочные льдинки.

— На свиноферму поедем, товарищ секретарь? — мимоходом спросил он, заглядывая в дверь.

— А ты думаешь, я забыл?

— Нет, просто по пути, — схитрил Скуловец.

Возле свинарника было пусто и тихо.

Несколько поросят лениво бродили по обочине дороги; там, на солнечных бугорках, уже проклевывалась

свежая травка… Но прелести первоначальной весны сейчас не особенно радовали обоих.

— Что ж, проверим Любикова, его разворотливость, — пробормотал Ключарев, отводя глаза в сторону.

Дождевик он оставил у Любиковых, на нем сегодня был полувоенный френч с заштопанными локтями, картуз

низко надвинут на лоб.

Скуловец понимал, что больше всего секретаря мучает сейчас другое: неужели его слова остались без

ответа? Прохору Ивановичу становилось тоже и обидно и тревожно за него.

Они шли медленно, с тяжелым сердцем, и вдруг Скуловец негромко позвал:

— Адрианыч!

В узком окне торчала мочальная кисть.

Оба остановились как по команде, смотря друг на друга, снова перевели взгляд на эту мокрую, с

капающей известкой кисть и беззвучно захохотали.

В свинарнике им в нос шибанул едкий запах хлорки.

В тех же резиновых сапогах и досадливо сдвинутой с потного лба кепке Гречка прилаживал доску к

последнему загончику. В руках у Софрона Прики жужжала пила-ножовка, и сыпались тонкой струей сухие,

чистые, как ноябрьский снежок, опилки.

Увидав секретаря райкома, никто работы не прервал, только все обернулись и посмотрели на него с

нескрываемым торжеством: “Слово наше — олово!”

— Девчатки, какие же вы красавицы! — искренне восхитился Ключарев, глядя на девушек,

запорошенных по самые ресницы известковой пылью. Дышать ему стало легко, запах хлорки уже не мешал. —

Только, сдается, стало вас чуть поменьше?

Вчерашняя знакомка, сияя из-под платка все теми же изумленными глазами, пренебрежительно

шмыгнула детским облупленным носиком:

— Так одна ж ушла!

И все подхватили с жестким насмешливым хохотом:

— Здоровье на печи беречь!

— Хуже не сбережет. Как гриб-поганку, червь заест от безделья!

— Понятно! — Ключарев оглядывался, заражаясь их бодрой деловитостью. — Кровельщик был?

— Был. Сегодня гонту привезет.

— Ну вот, это уже другой разговор. А еще что вам надо?

— Много чего надо, товарищ секретарь!

I I I . П О Д О Р О Г А М

1

Может быть, кто и думает, глядя издали, что районная жизнь — это стоячая вода под береговыми

ракитами. Но ведь даже в самой тихой воде есть своя быстрина!

Припекает полуденное солнце, ленивые комары забрались в кусты, ближе к сыроватым корням; гладка,

спокойна поверхность, словно дремлет река, только со дна бьют невидные родники. И, расталкивая упругими