Глубынь-городок. Заноза

стенах, кроме похвальных грамот под стеклом и в рамочках, висело несколько пышных снопов льна. Бубенчики

головок чутко вздрагивали от тяжести шагов.

— Ну вот, Блищук, хочу знать, долго ты еще с нами будешь в прятки играть? — негромко сказал вдруг

Ключарев. — Половину хозяйства разорять, а из другой рекорды выколачивать? — И, не дав ничего возразить,

спросил: — Сколько в этом году дашь на трудодень деньгами?

— Думаю…

Блищук осторожно повел глазами в сторону Жени: мол, неизвестно мне, кто такая.

Женя безразлично отвернулась к окну и принялась разглядывать колодец с длинным журавлем, пепельное

небо…

— В Братичах всего двести восемьдесят хозяйств, доход получили восемьсот сорок тысяч, миллионерами

не стали, а на трудодень колхозникам дали больше.

— Так мы ж еще зерном…

— Когда было последнее общее собрание?

— В мае. В середине.

— Итоги за полугодие обсуждали с колхозниками?

— Нет… ревизионная комиссия…

— Скот продавали?

— Да…

— А с общим собранием не согласовали?

— Так это самое легкое дело, — оживился Блищук. Стремительные вопросы Ключарева, жесткий тон,

видимо, сбивали его с толку. Ему хотелось отдышаться, обрести привычное спокойствие. — Самое легкое дело,

— повторяет он. — Собрание против не пойдет. Если я скажу: продадим тысячу голов, — все крикнут “добре!”

Женя невольно оборачивается: такая недобрая звенящая тишина настала вдруг в комнате. Блищук и

Ключарев сидят друг против друга, как на поединке, за лохматой байковой скатертью.

Какое лицо у Ключарева! Словно Женя увидела его в первый раз. Глаза сужены и остры, как лезвия, но

самые различные выражения тенью облака проходят по нахмуренному лбу и в уголках рта. Досада, гнев,

странная жалость, стыд за другого человека… Жене казалось, что он вот-вот обрушится на Блищука, багровея

от ярости, как тогда на старика-сторожа, у карантинного поста.

А он сказал совсем тихо:

— Значит, на вас одном колхоз держится? Без вас, Блищук, все бы прахом пошло?

Они замолчали на несколько секунд. Ключарев посмотрел на Женю рассеянным взглядом, как на пустое

место, и перевел взгляд дальше, на окно.

— Сколько заготовлено торфу?

— Уже девять тысяч тонн, — оживая, вскинулся Блищук. — Накопали столько, что на весь район хватит!

Ключарев тяжело встал:

— Хорошо, едем. Посмотрим.

Жене он сделал рукой неопределенный знак: “Ну что ж, мол, идемте пока с нами. До вас еще очередь не

дошла, как видите”.

Женя торопливо побежала к машине.

Болото было густозеленое, перепаханное черной канавой.

— Туда не проехать, — забеспокоился Блищук, — завязнет машина.

— Ничего. На “победе” не проедем — пешком пройдем.

Он перепрыгнул канаву — сапоги его по головку ушли в мокрую мягкую почву — и, обернувшись, видя,

как Женя тоже уже примеривается перескочить, сказал не ей, а скорее ее нарядным белым босоножкам:

— Обождите здесь.

Женя послушно осталась на месте, провожая Ключарева только глазами. Райкомовский шофер Саша,

флегматичный парень, вышел на травку поразмяться. Из кармана достал яблоко-скороспелку и надкусил его с

хрустом. Брызнул белый сок.

Было уже далеко за полдень, что-то жужжало в воздухе или в Жениных ушах. Она опустила голову на

руки и закрыла на мгновение глаза, под ложечкой у нее сосало…

— У вас нет еще одного яблока?

…Когда они уже оба согласно ели черный, круто посоленный хлеб, заедая его сладкими яблоками,

повеселевшая Женя спросила:

— Ведь Большаны у вас лучший колхоз? Мне так в области говорили.

Саша неопределенно повел плечами:

— Лучший. Конечно.

— А скажите, — доверительно проговорила Женя, — скажите, почему он так ругает председателя?

Саша, чуть прищурившись, посмотрел туда, где на бледном небе, выцветшем от солнца, как старая

фотография, маячили две фигуры: в высоком зеленом картузе и защитном френче — Ключарева, и юркая, в

черном распахнутом пиджаке, — Блищука.

— Ругает! — лениво сказал Саша. — Разве так его за его художества еще будут ругать? Барон такой

завелся! Грузовики гоняет, как такси, в Городок! На одном сам, на другом — счетовод, вязочку льна везут

сдавать, чтоб в газете про них написали поскорее!..

Ключарев и Блищук к машине возвратились молча, с одинаково насупленными лицами. Садясь рядом с

Женей, Блищук снова опасливо посмотрел на нее, но сейчас же отвернулся. Лицо у него было упрямое, тусклые,

оловянного цвета глаза смотрели не мигая.

…На птицеферме, к которой Блищук шел очень неохотно, косясь в сторону и сбивая подобранным

прутом высокие головки трав, Женя увидела приземистый сарайчик. В загоне, за загородкой, сидел инвалид и,

помахивая веточкой, гонял несколько десятков разноперых бесхвостых цыплят. Они яростно копались в сухой

земле, обильно посыпанной половой.

— Пшеницей кормим, творогом, — и здесь прихвастнул Блищук, мельком оглядывая свою “куроферму”.

— Утя у нас лучше.

Ключарев кинул на него досадливый, насмешливый взгляд.

— Что им пшеница? Им черви нужны, минеральная подкормка. Глубынь сколько от вас? Девять