Глубынь-городок. Заноза

жизнь он накопил так много, что, как коробочка с хлопком, спешил теперь приоткрыться. Следнев вступал в тот

возраст, когда мир все меньше требует от человека, но сам дает ему взамен понимание вещей. Молодость

обязывает, старость может наблюдать.

Павел смотрел на него и с грустью и с восхищением: не тлен, а крепкий здоровый снежок покрывал

голову командира запаса. Его новая черта — обнажать свою мысль до конца как бы перед оком

естествоиспытателя — невольно и Павла настраивала на иной лад. Оттаивая от долговременной спячки, он все

внимательнее слушал Следнева.

— Почему никогда не говорят о личной жизни героев? — сказал тот, слегка захмелев, но став от этого

только более словоохотливым. — Не для того, конечно, чтобы в ней копаться. Но есть женщины, жены, которые

несли на себе все, и не будь их, может быть, не было бы и самих этих героев, потому что мы, мужчины, в общем

слабы; нам нужна поддержка. Молчать о них — это значит не уважать. Уважение к семье начинается с уважения

к самому чувству и к женщине, которая его вызывает. Конечно, связи сердца странны, их не всегда поймешь,

даже сам. Но нет, должно быть, случайных привязанностей. Ты берешь у другого человека то, в чем насущно

нуждаешься, и ему отдаешь часть себя.

Это круговая цепь: никто не живет для себя, никто не живет один. Мы знаем вождей; а кто были их

наставники, их друзья, их матери? Мы знаем ученых и поэтов; а кто были их жены? Кто протягивал им в

неудаче руку, возле кого они могли отдохнуть? С кем вместе смеялись, кто заставлял их плакать от

безнадежности или от полноты чувства? Ведь без этого нет жизни, без этого нет биографии. А ты застеснялся,

чудак, что любишь свою жену!

— Это не жена, — сказал Павел.

Следнев взял папиросу сосредоточенным медленным движением и на миг устремил вперед прежний

проницательный, почти колючий взгляд.

У него был сухой лоб, смугло-бурый от солнца и ветра; глубоко сидящие глаза под коричневыми веками,

чуть-чуть приподнятая бровь, продольные морщины на щеках. Глаза светлые. Иногда они блеснут и тотчас

гаснут под длинными серыми ресницами, похожими на ржаные ости.

Он встал, перешел комнату, прихрамывая, что стало особенно заметно, потому что он оставил свою

палку, вырезанную из жилистого кедра, прислоненной к стулу.

— С каких это пор на Октябрь в Москве идет снег? — пробормотал он, не оборачиваясь.

Длинная дорога вела его сюда из Сибири! День за днем стучали колеса, а осень казалась бесконечной,

она не уступала своих рубежей. Следнев начал уже надеяться на чудо: он застанет Красную площадь в теплый,

солнечный позднеоктябрьский день! Прикрыв веки, он представлял, как ее натруженный до синевы асфальт

отливает осенним холодком, молодые липки наклоняют головы и на широком тротуаре ГУМа, в лужах,

оставшихся от утренней поливки, плавают золотые листья. Темно-красные кремлевские стены, алый флаг над

куполом, тронутый током воздуха, синее небо и бронзовые стрелки часов на Спасской башне — все вычерчено

четкой, ясной кистью, все вселяет бодрость и надежду.

Но в Москве зима обрушилась стаей голодных снежных пчел. И хотя все знали, что снег этот нестоек,

жизни ему, может, только до утра, — он все-таки завладел сейчас городом.

— С каких это пор в Москве на Октябрь идет снег? — повторил Следнев, оборачиваясь, и не дождался

ответа.

Павел сидел боком у стола, механическим движением вычерчивая пальцем невидимые квадраты.

Следнев, не торопясь, критически оглядел его; еще несколько лет назад Павел был очень красив, сейчас заметно

тяжелеет. Сколько ему лет? Да, пожалуй, через год-два сравняется сорок. Павлику Теплову сорок лет!

— Вот что, — сказал Следнев с грубоватой лаской, — рассказывай все по порядку, черт!

Павел как бы очнулся и посмотрел на него уже иным, не омертвевшим, а полным живых воспоминаний

взглядом; казалось, он жил в прошлом так же естественно, как если б это и было его законным обиталищем,

возвращаясь оттуда только временами, как в сны.

— Хорошо. Расскажу, — просто согласился он. — Только ведь это надо с самого начала: как я приехал в

тот город и как жил там.

Следнев сделал рукой легкое разрешающее движение: ночь принадлежала им вся, вплоть до белого

рассвета.

У воспоминаний своя дорога. Они поднимаются, как волны, и первые — невысокие, работящие,

проложившие путь ветру, — вскоре заслоняются одним-единственным девятым валом. Большую волну видно

издали; она подходит так медленно, так плавно, покачиваясь темным горбом, и только у самого берега перед

камнями, как бы чуя преграду, напружинивается, вспухает — гребень ее, увенчанный белой короной,

становится острее лезвия. Она приподнимается на цыпочки; ее шипение похоже на шипение летящего снаряда и

предшествует тому пушечному удару, который она обрушит на вас. Нет, ничего не забывается. Ничего не

проходит мимо. Пусть, откатываясь, волна памяти дает передышку, становится ненадолго гладкой, похожей на