Глубынь-городок. Заноза

бледно-зеленый мрамор: ее мыльная пена прорезана ветвистыми молниями!

Павел сидел выпрямившись, блестящий взгляд его был вперен в пустоту.

— Спрашиваешь, какая она, Тамара? Не знаю. Худощавая смуглая девушка с сердитыми глазами. В ней

было много детского, а голос звучал испытующе. Такой она казалась вначале. Но ведь человека видишь

неодинаковыми глазами в разное время… Слушай, — вдруг растерянно произнес Павел, переводя пристальный,

невидящий взгляд на своего друга. — Да ты знаешь, что такое любовь? И может быть так, что человек живет,

сходится с женщинами, женится, имеет ребенка — и вдруг в тридцать пять лет начинается для него любовь?

Слушай…

Следнев не успел ни ответить, ни даже задуматься, потому что Павел все глубже и глубже погружался в

свои воспоминания и сам забыл о своем вопросе.

— Я помню каждую минуту, которую провел с ней, наши встречи можно было сосчитать по пальцам — и

все-таки, когда я закрываю глаза, мне они кажутся сейчас каким-то единым куском: одним днем и одной

сияющей ночью. Это было настоящее счастье! Ведь счастье и есть, когда ни о чем не думаешь — плохо это или

хорошо. Когда теряешь всякие расчеты.

Когда я поцеловал ее однажды, она сказала: “Вы не подумаете обо мне ничего плохого?” Я неловко обнял

ее, руки у меня стали неповоротливыми, как у семнадцатилетнего подростка. Как мне хотелось схватить ее на

руки и пронести по всему городу! И я страдал оттого, что не смею этого сделать. Я приникал к ней с чувством,

которое не находило слов, и ощущал на своей щеке ее горячее дыхание. Но знаешь, что меня долго удерживало?

Может быть, ты подумаешь, что я сумасшедший или дурак, — ну все равно. Я думал о нашем ребенке, которого

уже, наверно, никогда не будет, но который мог бы родиться. Я слишком ясно представлял, как в его метрике,

там, где должно стоять мое имя, сделают прочерк. Как ее назовут матерью-одиночкой; она будет иметь право на

получение пятидесяти рублей государственного пособия, а я… я не буду иметь права жить возле моего ребенка

и заботиться о нем. О черт! Ну, ты можешь сказать: у тебя уже есть семья, у тебя есть долг. Ну, есть, есть! И

снимите с меня за это голову!

— Слушай, брат, давай-ка без истерики, — сказал не очень громко Константин Матвеевич.

Павел рассеянно потер лоб:

— Да, да. Прости. Видишь ли, я…

— Натерпелся, — просто сказал Следнев и усмехнулся своей обычной, чуть с горчиной, улыбкой. Глаза

его при этом оставались сосредоточенными и серьезными.

Ночь разгоралась над ними, будто ее раздували черные мехи. Однако от выпавшего снега улица уже не

казалась такой темной. Пешеходов не было, ветер стих. Сейчас стало видно, каким слабеньким и

недолговечным был этот первый снежок. Землю он почти не прикрывал, только крыши. Смутно виделся угол

соседнего дома: на нем уже висели гроздья флагов, как нахмуренные брови. Вечером на фронтоне зажгутся

электрические буквы: “Октябрь”. Рассвет должен был начаться только в седьмом часу, дымной багровой

полосой у горизонта. Но, не уступая ему, темнота и сама светилась сейчас странным лиловатым мерцанием. В

северной стороне неба на очистившемся горизонте горели маленькие упрямые звезды — не мигая, не

переливаясь, как разбросанная горсть зерен.

Земля летит с головокружительной быстротой, но мы летим вместе с ней и не замечаем движения. Вот

так же, когда живешь рядом, видишься всякий день, некогда думать о всем значении любви для твоей жизни.

— Слыхал, Константин Матвеевич, есть такая частушка:

Я по жердочке шла,

А другая гнется.

С милым лето прожила —

Больше не придется.

Она однажды спела мне и прикусила губы, — она жалела меня! Потом, в конце второго лета, когда все

обрушилось на нашу голову, как железная крыша, я ходил и бормотал все время эту частушку. Не мог от нее

отделаться. Мне казалось, что я сам стал как гремучий железный лист: меня гнули, формовали… а я не смог, не

сумел… Ну да все равно!

— Ты уехал оттуда?

— Да. Но не тогда. Позже. И, вот видишь, работаю здесь. Большая газета, хорошая. Все, что нужно

человеку.

— Худовато живешь, лейтенант, — снова повторил Следнев.

— Вот и она так говорила.

— Что плохо живешь?

— Нет. Лейтенантом называла. Лейтенант мушкетеров д’Артаньян…

— Черт возьми! — вскричал Следнев, с силой ударив по колену. — Но почему же ты еще раз не

поговорил с ней? Почему?..

— Значит, так и живешь, — машинально повторил Следнев после долгого молчания.

— Так и живу, — беззвучно отозвался тот.

Да, брат. — Константин Матвеевич, видимо, затруднялся в оценке всего слышанного. Внезапно он

спросил: — Может, лучше, если б совсем этого не было? — Слабая надежда прозвучала в его голосе.

— Зачем тогда и жить? — ответил ему Павел просто.

Грудь его стала суха, пуста, как смятый бумажный лист. Где-то далеко проплыл Сердоболь: солнце по

гребням гор. Неужели он мячиком прокатился по его улицам? Ходил, умилялся, пил его воду, ел его хлеб, но не