Глубынь-городок. Заноза

километров? Почему не послать туда воза с ребятами? Пусть корзинами ракушек насобирают. Потом над паром

подержать, створки раскроются; даже свиней кормить моллюсками можно. А ты кур на одну пшеницу посадил.

Тебя на печку посади да одним медом корми, хорошо?

— Я не люблю мед, — буркнул Блищук, скучно глядя в сторону.

— А сало любишь? Так и одного сала не захочешь.

— С курами мы сделаем. Это можно…

— А свиноферма? Стыдно идти. Вот что, завтра твоя машина в Городок пойдет?

— Лен повезем сдавать, — веско ввернул Блищук. — Обязательно пойдет.

— Так ты сделай крюк, подскочи в Братичи — не миллионеры, — посмотри на свиней, перейми опыт.

Блищук вдруг сверкнул глазами.

— Не поеду. Еще лучше сам зроблю, — самолюбиво сказал он.

Над гладкой, повитой горьким дымком костров водой большанского озера неумолчный стук: на

деревянных терницах женщины треплют лен. В воде, как в волнистом зеркале, отражаются их фигуры в полный

рост, словно плывут и все не могут уплыть красные кофты, белые платки…

Женщины поздоровались с Ключаревым, повернув к нему лица. Красные, как рябина, бусы вместе с

капельками пота сверкали на их загорелых шеях.

— Ничего, что трудно, товарищ секретарь, большанские работы не боятся! — задорно сказала одна,

тряхнув головой. — Мы на поле идем, не спрашиваем, когда солнце зайдет, а говорим: “Хоть бы день дольше!”

— Интересно, чем отличается эта картинка от доисторической? — слегка задыхаясь от крутого подъема

(они поднимались по косогору на мост), сквозь зубы проговорил Ключарев. — Что тогда единоличники сеяли, а

теперь колхозом? А если при первобытно-общинном строе, то ведь тоже была общая земля. Разве только

Блищука в председатели не выбирали… Ну? Почему льномялку не купишь?

— А где ее взять?

— В Городке, на базе.

— Какие колхозы их мают? — хмуро, почти высокомерно спросил Блищук.

— “Советский шлях”, “Имени Чапаева”… Да что ты маленьким прикидываешься, Блищук! Ты же все это

лучше меня знаешь. Разбазариваешь трудодни. Думаешь премиями пыль в глаза пустить. Перерос тебя колхоз,

вот что, а ты тормозишь сегодня, хотя вчера еще создавал его своими руками, — сурово сказал Ключарев.

И что-то в его тоне было такое, от чего Блищук впервые вскинул глаза с откровенным испугом.

— Товарищ Вдовина останется пока у вас, — сказал Ключарев, уже держась одной рукой за дверцу

машины, и мимолетно обернулся в сторону Жени. — Через неделю подъеду, если пожелаете, еще глубже отвезу.

Не протягивая руки, он кивнул на прощание и, садясь в машину, нагнул голову, снял картуз. Поперек лба

шла коралловая полоса от околыша.

“Какой твердый околыш”, — подумала вдруг Женя, грустно следя за тем, как тает на дороге пыль,

поднятая “победой”. Нехотя она обернулась к Блищуку — и не узнала его! Председатель стал словно выше

ростом: такими властными, полными достоинства и важности сделались все его движения.

— Пройдемте в правление, — пригласил он. — Расскажите, какое у вас дело. Максим, чемодан! —

крикнул он не оборачиваясь.

На том же стуле, где только что сидел Ключарев, за тем же столом не спеша Блищук развернул Женину

командировку, и штамп Академии наук, должно быть, произвел на него известное впечатление.

Слово “фольклор” было для него новым, но он так понятливо вслушивался в каждое слово, глаза его

светились такой любознательностью, что Женя рассказала несколько подробнее, чем хотелось бы ей говорить с

Блищуком.

— Ага, теперь понятно. В Большанах найдется кое- что и по вашей части, я думаю.

Он усмехнулся ее удивленному взгляду:

— Ключарев — в районе, я — здесь. Каждому месту свой хозяин.

2

Председатель райисполкома Пинчук давно уже не желал ничего плохого Ключареву. Наоборот, он даже

по-своему привязался к этому человеку. По крайней мере рассудил, что лучше терпеть скверный ключаревский

характер и хозяйничать в передовом районе, чем быть в паре с секретарем райкома солидным, спокойным,

обходительным, но отстающим.

— Из двух зол одно всегда меньшее, — говаривал Пинчук своей жене Анне Васильевне, укладываясь

после хлопотливого рабочего дня в просторную супружескую кровать. Над его головой тикали на гвоздике

серебряные часы-луковица, сквозь дверку гардероба просачивался сладковатый запах нафталина… Анна

Васильевна расчесывала на ночь длинную черную косу, еще достаточно густую и мягкую для ее сорока лет.

— Хорошо мы живем с тобой, Анечка, — вздыхал Пинчук, с наслаждением потягиваясь. — Большое есть

в этом удовлетворение — идти в жизни правильной дорогой. И войну, слава богу, пережили, и выговоров в

личном деле нет. Помнишь, в сорок пятом году посылали из обкома в Глубынь-Городок, так все хвостами

вертели: далеко, глухо, бандиты по лесами… А я не отказывался: ведь послать все равно пошлют, зачем же себе

зря репутацию портить? Как дело пойдет, еще неизвестно, но один плюс в биографии уже есть: не испугался

трудностей Максим Пинчук!

— Ладно уж, храбрый, — проворчала Анна Васильевна, вынимая из волос шпильки. — Начинал-то все