Глубынь-городок. Заноза

Гвоздев сегодня подсчитал: свинья у него съедает два с половиной килограмма комбикормов, к концу года дает восемьдесят-сто килограммов мяса. Рацион же теленка в сутки — один килограмм, а чистый вес его за год — двести пятьдесят килограммов. Прямая выгода. Против цифр спорить нельзя. И целый год он гнул свою линию. А я, как и другие, когда дело подошло к выполнению обязательств, мешок за плечи — и поехал покупать у соседей готовых свиней: за что купил, за то продал. Деньги на деньги менял».

Дорогу чинили. Дощечка, которая должна была указать объезд, сбитая кем-то, висела стрелой вниз. Глеб свернул наудачу вправо. Проехав немного, он увидел тыл застрявшего грузовичка. Водитель еще издали махал ему обеими руками. С опасностью для себя Глеб притормозил: кругом было голое поле, шины сами собой соскальзывали в масляную грязь, как блин по сковородке. Он крикнул:

— Загораешь?

Тот взмолился с истинно шоферской проникновенностью:

— Подсоби! Уже час на дороге кукую: ну никогошеньки!

Глеб вздохнул и стал разворачиваться. Объезд был действительно выбран неудачно: полотно дороги поднималось высоко, и если бы кто и ехал по другой колее, слева, все равно не увидал бы их; словно в глубочайшей траншее, грузовик уходил за насыпь «с головкой». Глеб впрягся, мотор зажужжал, зафыркал; оба с беспокойством следили, крякая и ухая от нетерпения, пока плотно и безнадежно не села и сама сбруяновская машина.

— Ну вот, — сказал виновато шофер. — Теперь матюкай меня сколько хочешь. Из-за меня сел. А скоро темнота.

Они оглянулись. Румяное солнце опускалось в тумане. Еще холодало, но все было насыщено весной. Где-то далеко маленькая, как игрушечная будка, чернелась изба.

— Пойду топор добывать. Ветки будем рубить. Если кто поедет мимо — умоли!

Когда шофер вернулся в густых сумерках, он увидел, что третья машина, свернувшая ради подмоги, отчаянно буксовала возле них.

Сбруянов, раскаленный, как после бани, скинув пальто, в одной пушистой шапке, бился над радиатором, сам огромный, с руками, как совковые лопаты. Но зато когда рвануло и мотор тонко запел, какое это было торжество!

— Твое счастье, уезжай, — сказали ему с завистью оба водителя. — Не ночевать тебе с нами.

Глеб моргнул, прогоняя искушение.

— Ладно. Подтолкну еще разочек.

Через десять минут все вернулось к прежнему состоянию.

Нет ничего жальче, беспомощнее машины, когда она садится на дифер; колеса ее отчаянно вертятся, будто это муха, завязнувшая в варенье, барахтается лапками.

Трое мужчин выключили моторы, собравшись коротать ночь на дороге. Ночной ветер раздувал звезды до белого пламени. Редко увидишь такие огромные, весенние, немигающие пристальные звезды.

Глеб поплотнее запахнулся, вдел руки в рукава и продолжал думать. «Что за человек Синекаев? Спрашивает меня: «Выполните?» Отвечаю: «Выполню, если…» — «Никаких если!» Но ведь они все-таки существуют! Живем, как пожарники: в одном месте загорится, кидаемся все туда. Потом в другое. Не работаем, а выкручиваемся. Разве он этого не понимает? Вот подумаешь о своем колхозе: ведь мы отрапортовали, что сдали хлеб. А на самом деле не сдали, заменили его молоком. Ну, молоко тоже нужно. Так пусть же это и считается тогда молоком, а не хлебом. А то переводим литры в килограммы, а фактически этих килограммов нет. Кого обманываем? Почему не сказать: молока в этом году много, а хлеба по району недобрали. Пусть молоком и расплатимся без замен: а то на бумаге хлеб, в натуре молоко. Да и молоко, по правде говоря, нищенское. По пять коров на сто гектаров; разбредутся эти коровы, не увидишь, а прокормить мы их досыта не можем… Нет, и почему это у одного только Шашко надои как на дрожжах вверх лезут? Частушки поют: «У Пронской Гали руки, как у Золушки: по два пуда надоила от каждой от коровушки». Это, конечно, хорошо, но откуда два пуда? Возможности у нас одинаковые, луга наши даже лучше, скот что у них весной тощак, что у нас».

Глеб стал задремывать. Вдруг в стекло его забарабанили:

— Смотри! Самосвал. Прямо по дороге прет.

Три гудка подали шоферский сигнал бедствия. Самосвал, важный, как носорог, словно не слыша, проходил мимо. Тогда наперерез ему, карабкаясь по высокой насыпи, все трое выскочили на дорогу.

— Послушай! Остановись на четверть часа. Выручи, браток.

Тот, не приоткрыв дверцу, оборотил к ним на мгновение лицо, спокойное и беззлобное:

— Была мне охота середь ночи валандаться.

Они упрямо бежали рядом, стыдя его и уговаривая. И, озлившись, встали посреди дороги перед самым радиатором. Чмокнув передними колесами, самосвал лениво притормозил.

— Ну? — сказал водитель с любопытством. — Хулиганы? — И скользнул глазами но Глебу, должно быть узнав его.

— Да ты человек или нет? — вскричал один из шоферов, тот, что пристрял к ним последним. — Войди в наше положение: грузы срочные, дорога пустая. Когда тут кто еще проедет. Если не о нас, то хоть о деле подумай.

Вместо ответа тот включил газ.

Тогда все трое прыгнули на подножки. Глеб, налившись бешенством, заорал:

— К черту! Слезай! Жмот!