Гнев Гефеста

Измайлов уже поджидал его у подъезда, начищенный, наглаженный. С той неприятной беседы в день отъезда их жен он будто бы переменился, тщательно следит за своим внешним видом, и штатские привычки сами по себе отпадают. Вот и теперь подобрался, энергично вскинул руку к фуражке.

Прошли несколько шагов молча. Веденин вспомнил, что жена может сегодня позвонить, а значит, может позвонить и жена Измайлова, попросил:

— Пожалуйста, ничего не сообщайте Галине Георгиевне о случившемся.

— Что вы, что вы. Разве я не понимаю, — торопливо и виновато стал заверять Измайлов. — Пусть спокойно отдыхают, лечатся. — Он и шел как-то виновато, бочком, чуть приотстав, не смея глянуть в глаза Веденину. Может, уже написал жене? Вряд ли. Некогда было. Тогда почему же он чувствует себя таким виноватым? Может, не виноватым, а таким же подавленным, как Веденин? Возможно. Но, кажется, ему что-то известно и он боится, что Веденин спросит, а раскрыть тайну он не имеет права. Возможно и такое…

Они поднялись по лестнице на третий этаж к квартире Арефьева. Никто им не встретился, и нигде не слышалось ни единого звука, словно здесь никто не жил. Неужели кто-то уже сообщил? Вряд ли. Никто добровольно такую миссию на себя брать не захочет.

Веденин постоял у двери и нажал на кнопку звонка. Квартира сразу ожила: что-то загремело — похоже, упала детская пластмассовая игрушка, — и раздался радостный детский возглас: «Мамочка! Папа пришел, папа пришел!»

А у Веденина холодный пот выступил на лбу и ноги обмякли, стали чужими и непослушными: он еще не знал, как невыносимо тяжело и больно слышать радостный, полный надежды и веры детский голосок, который ему предстояло оборвать убийственным сообщением.

Послышались торопливые (тоже радостные) твердые шаги. Веденин протолкнул куда-то внутрь застрявший в горле ком, смахнул со лба тыльной стороной ладони холодную испарину.

Дверь открылась, в проеме стояла с сияющей улыбкой на лице Дина. На ней был цветастый халат — такие Веденин видел в японских календарях, — черные густые волосы уложены короной на голове, что делало ее похожей на японку, губы чуть подкрашены — она ждала мужа.

Их визит ее не удивил, а огорчил — такое бывало уже не раз, — и она, поздоровавшись, шире раскрыла дверь, приглашая их войти.

— Ага, пришли снова сообщить, что он задерживается, — сказала она чуть насмешливо. Но, не получив ответа, резко обернулась и все поняла. Веденин с ужасом смотрел, как меняется ее лицо, из нежного цветуще-розоватого становится серым, синим, землистым. Глаза широко раскрылись, и в них замерли страх и недоверие; с губ будто слетела краска, и они тоже стали синими, искривленными неутешным горем. — Нет, нет, — еле слышно прошептала она и стала валиться. Веденин вовремя подхватил ее на руки. Измайлов поспешил на помощь, и они, сопровождаемые разрывающим душу криком Любаши: «Мамочка, мамочка!» — понесли ее на кровать.

Измайлов сделал Дине укол, а Веденин, прижав к себе Любашу, успокаивал ее как мог: говорил, что маме сейчас станет лучше, что она просто устала, полежит и все пройдет.

На крик Любаши прибежали соседи, жены подполковника Грибова и майора Свиридова. Ведении попросил увести девочку.

Арефьева лежала какое-то время без движения, не открывая глаз, и казалась безжизненной. Но вот землистый цвет лица стал блекнуть, на щеках, на подбородке и около глаз появилась бледнота; кожа постепенно приняла прежний вид. Дина открыла глаза и тяжело застонала.

Вошла Грибова, уводившая Любашу, и спросила у Измайлова:

— Вам помочь, Марат Владимирович?

— Да, — кивнул Измайлов. — Посидите с ней. Вы, Юрий Григорьевич, можете идти.

Он так и не поднял глаз на Веденина.

На улице бесновался ветер, выл, гремел, гнал по небу набухшие влагой облака, цепляющиеся косматыми гривами за крыши домов. Улицы словно вымерли. Веденин стоял, не зная, куда идти, куда убежать от свалившегося на него горя. Еще никогда он не чувствовал себя таким раздавленным и одиноким.

ВЕРСИЯ ПЕТРИЧЕНКОВА

1

Ясноград. 8 октября 1988 г.

Петриченкову было яснее ясного, из-за чего произошла катастрофа, кто в ней виноват и к чему клонит Гусаров, советуя ему еще раз все взвесить, перепроверить и не торопиться с выводами: по его настроению видно, что он и на этот раз хочет списать все за счет погибшего: испытанный метод начальство ублажить и подчиненным, то бишь сотрудникам научно-исследовательского центра, потрафить — и волки сыты, и овцы целы. А мертвому все равно, мертвые сраму не имут. А он, Петриченков, хотел истины. И торопился не только потому, что хотел обставить Гусарова, а и чтобы не дать ему возможности наскрести здесь фактов и улик в свою пользу.

Скоросветов на многое открыл глаза Петриченкову: кто покровительствует Веденину, как бился Юный Гефест более трех лет над созданием «Фортуны», как не ладилось у него и сколько времени потратил он, отыскивая причину вращения катапульты.