Гнездо

Над фотографией смеялись на разных медийных сайтах, о ней писали больше, чем о чем-либо, сказанном Беа в статье. Она все еще злилась из-за этой глупой фотографии, которая в любом другом, не рабочем, контексте ей бы очень даже понравилась.

– Я бы выбрала другую, – сказала она, стараясь, чтобы в этом звучало пренебрежение, а не попытка защититься.

– Да почему? – Так настолько пристально на нее смотрел, что она попятилась. – Желтое платье, зонтик, эти висящие утки. Мне показалось, блестящий снимок. Сильный.

– А, – с облегчением сказала Беа. – Эта фотография мне тоже нравится.

– Я не знал, что есть другие, – ответил он. – Надо будет поискать.

– Эта лучшая.

Она чувствовала, как у нее загораются лицо и шея, и попыталась отойти. Он так неотрывно смотрел. От этого кружилась голова.

– Побудьте со мной. – Он положил руку ей на запястье, и все ее существо озарилось. – Здесь все такие скучные. Останьтесь, расскажите мне что-нибудь интересное.

Она пришла к нему на занятия на следующей неделе и ходила каждую неделю до конца года. Она была хорошей студенткой, серьезной и усердной, тихой и без претензий. Великим поэтом она не была, но Стефани оказалась права; было интересно заниматься чем-то новым, чем-то без определенного результата или давящей необходимости показать себя.

Беа дождалась, пока перестанет быть студенткой Такера, прежде чем начать с ним спать. Он счел, что она этого избегает, потому что он почти на двадцать лет старше, женат и у него взрослые дети, но дело было не в этом. Беа просто не хотела заниматься сексом с преподавателем, не хотела, чтобы их история началась с этого, а к тому времени – когда то, что они будут вместе, стало вопросом «когда», а не «если» – им обоим было уже ясно, что история у них будет.

По крайней мере, таков был сюжет, сплетенный ею для Такера; и отчасти этот сюжет был правдой, но правдой было и кое-что другое: ей нравилась власть, которую ей давало его желание. Она не могла выдать нечто значительное – написать роман, – и это заставляло ее чувствовать себя такой самозванкой, так ее пугало, что его желание стало бальзамом. Ей нравилась тайна вокруг того, чем они, безусловно, собирались заняться. Поначалу она с ним немилосердно флиртовала. Просила о частных консультациях и одевалась на них так, словно собиралась раздеться, хотя знала, что этого не будет. Она носила его влечение с собой, как заколдованную монету в кармане, которую могла потратить, как только решит, что готова.

Вскоре после того, как у них начался роман, он снял квартиру в Верхнем Вест-Сайде, чтобы у них было место побыть вдвоем – и не в кишевшей тараканами студии, которую она снимала в Нижнем Ист-Сайде, в доме, в холле которого время от времени вырубался какой-нибудь наркоман. Он бы ушел от жены – дети выросли, жена большую часть года преподавала в Дублине, – но Беа нравилось, как все сложилось. Ей нужно было уединение.

Когда она собирала прошедшие годы в логические последовательности, земля не так уходила из-под ног. Вышел сборник новелл, потом год в Севилье, попытка (и провал) написать то, что она называла своим bildungsroman[35]

. Год после Севильи, когда она вернулась в Нью-Йорк, принимала все приглашения – чтения, конференции, интервью, круглые столы – и познакомилась с Таком. Следующий год, когда Так заставлял ее отказываться от всех приглашений, потому что она писала (наконец-то!), и следующие два года (все еще писала), когда приглашать перестали. Год, когда она отложила то, что начала называть «духовным взрослением», и стала работать на Пола Андервуда, потому что давно потратила аванс. Год, когда отбросила это и вернулась к bildungsroman’у. Удар у Такера и его последствия – два года, когда она за ним ухаживала, любила его и не писала. Его смерть и год, который она прожила, сломленная горем, в попытках все-таки спасти роман (ставший теперь сочетанием первого и второго, не-очень-духовной громоздкой катастрофой взросления). Прошлый год, когда она отказалась от романа навсегда. Одиннадцать лет жизни, разбитого сердца, работы и неудавшихся абзацев – если разложить их вот так, все казалось не таким необъяснимым, но что она делала каждый день? Как столько лет, состоявших из стольких дней, ушли, не оставив ничего, что можно было бы предъявить, кроме работы в «Пейпер Файберз»? Ни солидной зарплаты. Ни детей. Ни пары. У нее даже паршивой домашней зверушки не было.

Когда умер Такер, она собралась освободить квартиру. То был единственный раз, когда она попросила Франси о досрочной выплате из «Гнезда», единственный раз в ее жизни, когда она вообще подумала о «Гнезде». Она остолбенела, когда ей позвонил юрист Такера и сказал, что квартира теперь ее. Чистое владение, без ипотеки. Так о ней побеспокоился; он с презрительным сомнением относился к неясной юридической и финансовой структуре «Гнезда».