Гнездо

Лео на следующий день сочинил лимерик, подписавшись «Аноним». Он его напечатал на машинке в нескольких экземплярах, и перед обедом вся школа насладилась его работой, в которой описывался неназванный ученик, череда его романтических завоеваний и мгновение на заднем сиденье его машины, когда парень оставался с девушкой наедине и неизменно прискорбно рано кончал. Личность парня была очевидна всем, но все было сделано так умно, так легко можно было отпереться, что у Лео не было никаких неприятностей. И еще кое-что: если бы Коннор стал возражать, это означало бы, что он сам себя предлагает на роль недозрелого скорострела, а Лео знал, что этого он не сделает никогда. Поначалу все думали, что Аноним – это Беа, и она этого не отрицала, но любая из тех, с кем Коннор плохо обошелся, готова была подписаться под стихами, а вскоре девушки начали писать собственные мстительные тексты о Конноре (что Лео исподволь поощрял и чему часто помогал), а там и о других школьных негодяях. В конце концов вмешалась администрация, положившая конец публикациям пресловутого многоглавого Анонима, ставшего звездой того учебного года. Позднее Беа не раз думала, что тот глупый лимерик стал первой ласточкой того, что Лео предстояло создать в «Спикизи» – по крайней мере, поначалу, когда журнал еще не был отчаянным и грязным.

Она открыла сборник Миллей на одном из любимых стихотворений Така, которое он ей иногда читал: «Прошу, если любишь, стерпи мою радость». Она была слишком взвинчена, чтобы прочесть стихотворение целиком. Налила себе еще чаю. Боже, ей хотелось секса. Впервые за сколько? Она пошла в комнату, порылась в ящике прикроватной тумбочки, нашла свой миниатюрный вибратор. Вытащила его, включила. Ничего. Батарейки сдохли.

Беа подняла глаза и увидела себя в зеркале: косы обвисли и разлохматились со сна, у лица торчат седые жесткие волоски. По-зимнему бледная, глаза красные и плывут из-за травы. Что, она теперь такая? Женщина средних лет с разряженным вибратором и стопкой отпечатанных страниц, которые она копит, как мертвых кошек? Она накурилась до изумления. Ей слышался голос Лины Новак, как будто та стояла у нее в спальне. «Наверное, это нелегко – быть Беатрис Плам».

– Наверное, трудно быть мной, – сказала она своему отражению. – Трудно быть Беа.

Она бросила вибратор обратно в ящик и пошла за пальто. Стерпи мою радость, вот что она скажет Лео. Прочитай эти страницы и скажи, что они хороши, позволь мне их, стерпи, твою мать, мою радость.

Глава семнадцатая

Через несколько недель после окончания колледжа (почти сразу) Джек переехал в Гринвич-Виллидж с совершенно определенной целью: секс, много-много секса. Вассар в этом отношении был изрядным разочарованием. Поначалу Джек списал отсутствие свободного и легкого траханья, которое, как он предполагал, начнется с получением студенческого билета и желанной комнаты на одного в общежитии, на статистику: в бывшем женском колледже гомосексуальных мужчин было меньше, чем женщин. Потом он решил, что проблема в СПИДе, выкашивавшем гей-сообщество. Но гомосексуальное население Вассара казалось скорее злым, чем испуганным. В девяноста милях южнее, в Нью-Йорке, Ларри Крамер[39] издавал призывный крик негодования, и большей частью благополучные, большей частью белые сыновья и дочери Вассара подчинялись – толпами. Они объединялись, маршировали, протестовали, критиковали, дискутировали и требовали. Негодование, выяснил Джек, не работает как афродизиак; оно выматывает.

Джек ничего не имел против собственно активизма, просто политика кампуса казалась ему банальной, почти смехотворной. То был активизм самого легкого толка, в нем упражнялась молодежь, едва вышедшая из подросткового возраста, никогда не покидавшая миленький анклав своего кампуса в Покипси. Просвещение, подпитанное обостренным ощущением смертности, казалось, конечно, логичным, но еще – вопиюще эгоистичным, и Джека это бесило. Годы спустя он с той же нетерпимостью отреагировал на патриотический подъем, прокатившийся по Нью-Йорку после 11 сентября – когда американскими флагами размахивали те же люди, которые вполголоса признавались, что недавно выставили свое жилье на продажу, а сами подыскивают что-нибудь в Нью-Джерси, или Коннектикуте, или в родных городах где-то на Среднем Западе; «никто же не протаранит самолетом Ворота Запада[40]». Настоящим патриотизмом со стороны сограждан-американцев, полагал Джек, было бы после 11 сентября обратить взгляд на самих себя и признать за собой немножко вины, признать, что теракты случились отчасти из-за того, как американцы вели себя в мире, а не вопреки этому. Но нет. Внезапно на всех общественных мероприятиях его прежде ни во что не верившие соседи принялись вставать, положив руку на сердце, зачитывать Клятву верности флагу и петь «Боже, храни Америку».