Гнездо

Когда-то он был самым большим ее поклонником. Он за ней приглядывал. Она вспомнила, как в тот год, когда она пошла в старшую школу, а Лео был в выпускном классе, позволила Коннору Беллингему делать с собой всякое на заднем сиденье его машины на школьной парковке после собрания редакции литературного журнала; Лео был редактором, а она помогала. Пока они с Коннором обнимались, она чувствовала одновременно и восторг, и разочарование. Восторг, потому что она заглядывалась на Коннора уже несколько недель. Он был не просто красив и популярен, не просто президент класса: он подал в журнал обалденный рассказ, и она не могла перестать думать о нем, о Конноре, о последней фразе рассказа: «Злой, наполовину влюбленный, терзаемый сожалением, я отвернулся». А разочарование – потому что он отказывался говорить о писательстве. Она этого не понимала. Не понимала и того, как кто-то, казавшийся, честно говоря, слегка туповатым, мог написать что-то настолько трогательное.

– Выпей еще, – сказал он, протягивая ей маленькую фляжку. Фляжка мерцала серебром, тяжело ложилась в руку. – Ирландское виски. Отцовское. Отличная штука.

– Некоторые мои любимые писатели ирландцы, – сказала она.

– Да? Ну, они точно это пьют.

– Кто твои любимые писатели? – она широко улыбнулась, пытаясь заставить его посмотреть на нее, а не в окно.

Коннор покачал головой и коротко рассмеялся.

– У тебя в мозгах односторонее движение, ты в курсе?

Она пожала плечами, потянулась носом к фляжке и глубоко вдохнула, представляя, что нюхает Ирландию – неожиданно сладкое брожение, а потом быстрый укол и тепло, крепкий аромат торфа и дыма.

– За край отцов, – сказала она, опрокидывая фляжку и делая большой глоток.

Ей понравилось. Коннору нравилось. Коннору нравилась она! Она выпила еще, они посмеялись, она точно не знала из-за чего, а потом они снова стали целоваться и его руки опустились ниже, и она напряглась.

– Расслабься, – сказал Коннор.

Она сделала большой глоток из фляжки, потом еще один. Она что-то нащупала на холодной стальной поверхности. Поднесла фляжку к окну и в свете уличного фонаря прочла гравировку.

– А что значит «зверолов»? – спросила она Коннора.

– Ничего. Глупое прозвище.

– Мне, наверное, надо идти. – Она поняла, что ее совсем развезло.

– Не уходи, – сказал он.

– Выгляни наружу, – голос у нее был хриплый. – Снег пошел. Мне надо домой.

За окном было темно, а у Беа все плыло перед глазами. Коннор придвинулся ближе, и на этот раз его рука проскользнула ей под юбку.

– Газеты были правы, – шепнул он ей на ухо. – Снег шел по всей Ирландии.

– Джойс, – шепнула она, снова поворачиваясь к нему.

– Да, – сказал он. – Джойс. Мне нравится Джеймс Джойс. Вот тебе мой любимый писатель.

И вот оно. Ее решимость растаяла, ее сжатые колени раскрылись, как лепестки распускающегося пиона. Она ничего такого не подумала, когда он не позвонил на выходных. И сказала себе, что он, наверное, ее не заметил, когда она прошла мимо его шкафчика рано утром в понедельник. За обедом она подошла к столу, за которым он сидел, и с минуту стояла, дожидаясь, когда он улыбнется и пригласит ее сесть. Сердце ее стукнуло слишком много раз, его друзья уже на нее пялились, кто смущенно, кто со смешками, и только тут он на нее посмотрел и поднял бровь.

– Привет, – сказала она, стараясь продлить непонимание, потому что дальше, она уже знала, будет только хуже.

– Ты что-то хотела, Беатрис?

Она знала, что ее лицо заливает краска, знала, что она, наверное, краснеет с головы до ног; она чувствовала, как у нее даже колени взмокли. У нее как-то получилось не задохнуться, собраться с силами и уйти. Она слышала, как он что-то пробормотал, обращаясь к сидевшим за столом, и они заржали, а некоторые замолотили по столу, заходясь от веселья.

(Много лет спустя на курсе по феминистической литературе во время обсуждения порнографии она впервые услышит термин «бобер»[37]

и с сокрушительной ясностью вспомнит вкус той фляжки во рту, сернистый привкус серебра, запах виски и торфа. Она несколько дней, несколько недель будет сгорать со стыда, осознав, что означало слово «зверолов» и почему Коннор, сунув руку под резинку ее белья, в ту ночь прошептал почти про себя: «Семнадцать»).

– Я такая дура, – повторяла она Лео, рыдая и вытирая нос. – Поверить не могу, что была такой дурой.

– Коннор Беллингем? – Лео этого не понимал. Парень же неудачник.

– Он написал лучший рассказ, – сказала Беа. – Ты его читал? Прочел последнее предложение?

– То, которое он содрал из «Великого Гэтсби»?[38] Да, прочел. Ему повезло, что я не заложил его за плагиат.

Беа не думала, что ей может быть еще хуже, но тут согнулась пополам и застонала:

– Какая дура, какая дура!..