Гнездо аиста

Председатель районного национального комитета, который ему сначала ободряюще кивал, уставился в стол — лицо у него было удивленное и растерянное. «Отбивайся, — сказал он ему, когда они принимали обязательство. — Задание слишком велико. Мы столько не сделаем, даже если расшибемся в лепешку». Вчера, когда они возвращались из Стакчина, он был вне себя от злости. «Не было печали, так черти накачали!» А теперь вот сидит и молчит. Будто онемел.

Слева Сойка, напустив на себя равнодушный вид. Словно бы он меня и знать не знал никогда. Но уже смотрит на Бриндзака.

В глазах Галушки Гойдич подметил что-то такое, что можно было принять за сочувствие и возмущение. Но еще и страх. Казалось, он говорил: «Это без злого умысла. Ты же знаешь Врабела».

Гойдич посмотрел на остальных. Но даже Михалик не ответил на его взгляд. Он курил, лоб его побагровел. Гриц был сдержан и официален.

Решился заговорить один Галушка.

— Не знаю… Но это все же, пожалуй… — медленно, осипшим голосом начал он.

— Я хотел бы напомнить, что речь идет о решении бюро областного комитета, — прервал его Бриндзак и посмотрел на Врабела.

Галушка умолк. Несколько минут в кабинете снова царила тишина.

Гойдича бросало то в жар, то в холод. Он едва дышал. Стоял неподвижно и молча, как на похоронах. «Словно я уже сам лежу в гробу», — прошептал он.

А потом вдруг все в нем возмутилось, восстало.

Павлина ловкими движениями закладывала в машинку бумагу.

— Что случилось? — испуганно воскликнула она, увидев выбежавшего из кабинета Гойдича.

Она вскочила. Господи, что с ним? Какой он бледный. Под глазами темные круги…

— Ничего. Ничего. Я еще вернусь… Приведу в порядок и сдам дела… — бросил он и вышел из приемной.

Павлина услышала его тяжелый вздох. Тут снова распахнулась дверь кабинета, и кто-то крикнул:

— Гойдич!

— Слюнтяй! Не выносишь критики! Отнесись к этому как мужчина, иначе совсем развалишься — раздался голос Бриндзака. — А лучше пусть теперь развалится, чем тогда, когда, не дай бог, придет враг… — Последние его слова были уже едва слышны, потому что он прикрыл обитую дерматином дверь.

Павлину от волнения охватила дрожь. Она хотела побежать за Гойдичем, но не могла сдвинуться с места.

У подъезда дома шоферы и вахтер чесали от нечего делать языки. Красный «Москвич» и черный «татраплан» стояли во дворе.

Нагретая за день вечерняя улица благоухала сиренью, цветущей в палисадниках. Из костела после богослужения возвращались верующие; женщины шли с молитвенниками в руках, в праздничных платочках, а во взглядах их уже была обычная озабоченность. Подростки, которые толпились возле пивной, задевали проходивших мимо девчонок. Легкий ветерок вздувал юбки, гонял по площади пыль. Теплое майское дыхание сумеречной площади ласково овевало лица прохожих.

Но перед глазами Гойдича сейчас был его отец и с ним еще девять односельчан. Со связанными руками стояли они на краю известковой ямы. Этих десятерых без суда обреченных на смерть рабочих заставили долго поливать известь водой, и только когда с громким шипением повалили клубы сизовато-белого пара, гардисты связали их. Эти рабочие прятали в карьере двух русских пленных. И за это они теперь должны были умереть.

С братом, матерью и двумя соседями Иожко притаился в зарослях орешника над шоссе. Их трясло от ужаса.

— Господи Иисусе, может, они все-таки не расстреляют, — бормотала, стуча зубами, мать; лицо ее судорожно подергивалось.

Прогремели ружейные выстрелы. Осужденные падали один за другим прямо в дымившуюся яму. Отец и их сосед Вранюх рухнули наземь. Отец лежал, свесившись над ямой; одна нога его сползла в бурлящую известь. Тело его корчилось в предсмертных судорогах на побелевшей от известковой пыли траве.

— Ты смотри, этот хитрюга не хочет вариться в котле! — со смехом крикнул один из гардистов и направился вразвалку с винтовкой в руке к отцу. — Тьфу, чад просто глаза выедает, — злился он, прикрывая ладонью глаза.

— Да брось ты гранату, и дело с концом! — посоветовал кто-то.

— Нет, пусть коммунистическая свинья варится! Иожко не мог больше смотреть. Закрыл глаза, прижал к ним кулаки.

— Идем отсюда! — услышал он у самого уха мужской голос — Мы все должны уйти в горы.

Он молчал, прижимая все сильнее к глазам кулаки; но и закрыв глаза, видел, как гардист подтолкнул отца ногой и его тело медленно сползает в кипящую известь. Он уже почти терял сознание, к горлу его подступала тошнота.

— Да скинь его вниз! — орал гардистский командир.

Иожко узнал этот голос: кричал молодой Горват — тот самый, что убил кабана, клыки которого он сломал мальчишкой.

— Пойдем отсюда, пойдем! — кто-то волочил его за собой. — Какие мерзавцы! Какие сволочи!

И тут он снова услышал голос гардиста:

— Вот тебе, получай! Гоп-ля! Теперь порядок… Черт бы побрал этот пар! Терпеть не могу запах гашеной извести…

Мать упала на колени прямо на хворост. Он видел только ее рот — большой рот, бормочущий едва слышно молитву, обращенную к небу: «Смилуйся над нами, господи!» И вдруг она завыла, страшно, отчаянно.