Гнездо аиста

Площадь загудела, точно улей; люди говорили о самом насущном и наконец проголосовали за новую земельную реформу, за то, чтобы земля принадлежала тем, кто на ней работает. В делегацию, которую тогда выбрали, чтобы передать районному жалобу на помещика и требование раздела земли, вошел он, Демко, старый Резеш, Гейза Тирпак, Мишлан и отец Штенко, по прозвищу Винодел — он всю жизнь мечтал о собственном винограднике. Да, это было как раз перед выборами, а прошло еще несколько дней, и Демко не вышел на работу в графскую каменоломню, вместо этого много часов подряд крутил он велосипедные педали, развозя листовки, спрятанные под связкой свежескошенной травы. Одних крестьян он знал лично, других разыскивал по адресам, полученным в Горовцах. Жабяны, Чичава, Калужа, Ольшава, Стакчин. Сколько же деревень он объездил тогда!

Уже два дня Демко разъезжал и чуть не падал от усталости. А тут еще ливень. Демко мог вернуться — оставалось заехать только по одному адресу, но он не вернулся. Он повел свой старенький велосипед по жидкой грязи на холм, промок до нитки, нашел наконец нужную халупу в Стакчине и отдал последнюю связку измятых, промокших листовок. На них были изображены три тощих батрака, запряженных в сеялку. Помещик погонял их бичом. «Разделим помещичью землю! Вся деревня будет голосовать за коммунистов!» — призывала листовка.

Незнакомые люди уложили Демко в постель. Чужая женщина сушила его пиджак и брюки у печки, накормила овсяными пирожками со сливовым повидлом. Никогда еще не ел он ничего вкуснее! Он бы съел их раза в два больше, но к сковороде тянулось столько худеньких детских ручонок.

Демко чувствовал себя у этих чужих людей как дома. Казалось, он жил там всегда, всегда спал на той старой скрипучей кровати…

Возвращаясь в Трнавку, он ощущал такую полноту жизни! Казалось, энергия, переполнявшая его, сама двигала педали, и он, радостный, счастливый, отчаянно звонил на всю округу. Динь-динь! Динь-динь!

А когда он вернулся домой и его жена Мария принялась кричать на него, он вспомнил ту чужую женщину, вспомнил, как она развешивала над печкой его мокрую, забрызганную грязью одежду, ее заботливый взгляд.

Подошло время выборов. Сорок шесть процентов голосов дала коммунистам Трнавка! Малая Москва — называли тогда нашу деревню.

Правда, благодаря нажиму из Горовцов старостой остался Зитрицкий. Но Трнавка была нашей крепостью, хотя потом наступили плохие времена и на заборах появились портреты президента «словацкого государства»[11] Тисо. Телеги, украшенные хвоей, отвозили трнавчан в Горовцы. Торжественные мессы, торжественные речи. Гардисты и священники выстроились в ряд перед трибуной, школьники размахивали флажками.

А сколько наших людей после этого отправили в илавский концлагерь? Шестьдесят четыре человека — из Трнавки, Каменца, Калужи, Чичавы, Стакчина. Шестьдесят четыре. А люди нам верили, Павел. Верили в те страшные годы.

Только в сорок третьем, в разгар войны, меня выпустили, и я вернулся домой. В то время уже три парня из Трнавки сложили головы на полях России, куда их послали эти проклятые фашисты. Я сразу же должен был отметиться у старосты.

Зитрицкий заставил меня долго ждать — он осматривал коней, которых купил для армии. Когда же наконец он снизошел до меня, то первым делом сказал: «Тебя только тут не хватало! Будь ты помоложе, отправили б на фронт. Так вот, чтобы поменьше дурил людям голову, будешь пасти коров». Идиот. Для меня лучше этого и быть ничего не могло.

Я шел от Зитрицкого, смотрел на залитую солнцем Трнавку, и все во мне пело. Мне казалось, что я пробудился после долгой зимней спячки и очнулся в самый разгар лета. Но это сладкое чувство было недолгим. Я уже подходил к лавке Лейбы Мендловича. Мендлович сидел на бревнах, опустив голову и уставясь в землю. Когда я подсел к нему, он взглянул на меня и удивленно заморгал.

— Значит, вы все-таки вернулись? — робко усмехнувшись, спросил он и вздохнул. — Ох, чует мое сердце, пан Демко, пришел мой черед…

Только теперь я заметил, как исхудал и как постарел Мендлович. Лицо его покрылось морщинами, щеки запали, борода стала совсем седой. Его глаза, прикрытые тяжелыми, отекшими веками, казалось, вобрали в себя всю скорбь, все горести еврейского народа.

— Никогда я ни во что не вмешивался и со всеми хотел ужиться. И для вас я кое-что делал. Помните? Вы собирали тогда вагон сахара для Испании — я вам дал двадцать килограммов рафинада. Но так, чтобы никто не знал. Может, как раз не надо было скрывать это от людей? Помню, однажды, детьми еще, играли мы на Гедвабной улице в Горовцах. Мальчишки дразнили меня «очкарик». А какой-то господин остановился, положил мне руку на голову и сказал: «Разве это так уж важно, смотрит человек на мир через стекло или без стекла? Главное, что он видит в жизни». Так вот теперь я думаю, что я в жизни видел мало.

Глаза его за стеклами очков начали слезиться, спина еще больше ссутулилась.

— Вам надо уходить, — сказал я ему. — Идите в лес. Там вы будете не один.