Гобелен с пастушкой Катей

Я думаю, что именно борьба с соблазном принудила Антона развить бешеную скорость. Город размотался под его колесами в считанные минуты, и в рекордное время мы оказались на окраинах старинного парка подле Немецкого кладбища, где покоятся мои предки с материнской стороны. В детстве мне нравилось посещать место успокоения, читать двойные надписи на надгробиях: по-немецки и по-русски, произносить про себя непривычно звучащие имена — Вильгельм, Мета, Эмма. Кстати, Эмма, это фамильное имя, маму формально зовут Мария-Эмма, тетю Риту — Маргарита-Эмма, и мы со змейкой Иркой записаны в метриках соответственно как Екатерина-Эмма и Ирина-Эмма. В мирской жизни, понятное дело, ни одна из Эмм не фигурирует. Так, остатки немецкой сентиментальности.

Наниматель друг Поль ждал меня у ворот парка и, когда Антон отсалютовал и отбыл, я не преминула в форме светской беседы изложить кладбищенские воспоминания с включением многочисленных Эмм.

Друг Паша обрадовался и сообщил, что «Катрин-Эмма» звучит респектабельно. Чувствуются гугенотские корни, его французские подруги были бы довольны двойным именем, а в отечестве редкость из редкостей.

Мы прошли сквозь парк, на фамильное кладбище решили не заглядывать и скоро оказались у порога жилища Поля. Квартал смотрелся мрачновато, дома еще того печальнее. Я в детстве часто гадала, кто обитает в грустном соседстве с моими предками, оказалось, что Павел Петрович.

Подойдя к одному из густо-серых почти надгробных зданий, мы окунулись в темный гулкий холл и выбрали одну из невидимых дверей на первом этаже.

Квартира Поля явно имела изначально коммунальный статус, судя по размерам неизменно темных коридоров и вышине уходящих в пространство потолков.

Однако никого из жильцов мы не встретили, пуста была даже обширная кухня, которую мы миновали. В финале странствий Павел Петрович привел меня в узкую высокую келью, хотя отменно мрачную, но выходящую окнами в садик, похожий на монастырский. Мягкое закатное солнце подсвечивало густую траву до цвета хорошего дорогого изумруда (у меня в шкатулке лежало колье с пятью похожими камнями). Кое-где среди роскошного ковра проглядывали бело-розовые маргаритки. Вид из окна получался первоклассный и изумительно редкий для сумрачного столичного города.

Обстановка кельи состояла из старого кожаного дивана и многочисленных застекленных стеллажей. Друг Поль изволил принимать гостью в библиотеке.

— Апартамент на двоих с братом, — пояснил Павел Петрович. — К сожалению, он сейчас в отсутствии и лишен счастья познакомиться с тобой. Однако я думаю, что со временем…

В голосе и поведении друга Поля чувствовалась некая неловкость, она передалась и мне. То ли немецкие предки повлияли, то ли общий кладбищенский настрой, но непринужденность общения утерялась. Я подумала, что даже в присутствии Сурена и Гарика у меня дома было бы и то проще.

Оставалось последнее средство, каковым я поспешила воспользоваться.

Пристроив сумку на ручку дивана, я обратилась к книжным полкам и приступила к ознакомлению с сокровищами мысли, благо их изобилие позволяло справиться с любой порцией застенчивости. В домах, где книг не водится, паузы в общении могут перерасти в катастрофу.

С помощью всемирной научной и художественной литературы мы с другом Полем преодолели постыдное косноязычие и обрели слабенький тонус беседы, в процессе коей добрались до деловой части свидания. Павел Петрович вручил мне большой желтый конверт и предложил познакомиться с содержимым. По запоздалому приглашению хозяина я села на диван и разложила бумаги рядом с собой. Павел Петрович устроился в кожаном кресле у окна.

В хаотической последовательности я изучила свой заграничный паспорт с визой и перепуганной фотографией (ну и личико получилось!); порцию авиабилетов до города Вашингтона на следующую субботу в 6.30 утра, и десятью днями позже — обратно; проспект конференции в Мэрилендском университете на английском языке, еще какие-то хитрые бумаги и 80 долларов в отдельном конверте четырьмя бумажками.

Присутствовал еще один конверт меньшего размера, в нем находилась визитная карточка Жанин со всеми адресами и телефонами и отдельное незапечатанное послание к ней друга Поля на французском языке, очень элегантно сложенное обращением наружу, там числилась «моя прекрасная Жанетта!», это даже я разобрала.

Доверие нанимателя польстило, тем более, по-французски я не знаю ни пса. Однако всегда возможно обратиться к Прекрасной даме Марине, если любопытство одолеет в течение недели. Отче Валентин, несомненно, будет польщен доверием, оказанным его семейству, а особенную радость испытает Павел Петрович. Кстати, можно и Гарика попросить перевести, уже ко всеобщему удовольствию.

Опасаюсь, что хамская мысль отчетливо написалась у меня на лице, потому что Павел Петрович спросил, пока я вертела в руках французское письмо:

— Перевести? С francais, я вижу, хуже, чем с english?