Год багульника. Тринадцатая луна

Но вот эльфа взяла стройный аккорд, и ее белые пальцы забегали по струнам. Первые же слова песни поразили хэура — какой, оказывается, у нее сильный голос! Вот уж и впрямь откровение за откровением. Он возмещал ее маленький рост и хрупкое телосложение: словно все жизненные силы эльфы, не найдя воплощения в теле, влились в силу этого голоса, в его звучные, полные силы металлические нотки. Немного резковатый, по-мальчишески звонкий на высоких тонах, понижаясь, он приобретал чуть заметную волнующую хрипотцу.

Разные песни пела эльфа — веселые, грустные, трогательные, но и самые тихие слова в них звучали неспокойно, с надрывом. Она словно вырывала их из своего сердца и швыряла под ноги слушателям. Один из напевов особо зацепил Сигарта. Искренний и бесхитростный, но удивительно красивый. Он рассказывал о прекрасной эльфийской деве, ожидающей возлюбленного на берегу реки — тот обещал вернуться к ней, когда зацветут цветы, но годы бегут, а его все нет. Каждую весну она ждет его, всматриваясь в даль, и каждый раз уходит ни с чем… Просто и печально лились слова песни, светло и грустно становилось на сердце у хэура. «Плач Совиле» — так называли дети Эллар печальный напев: по имени той, что столько лет смотрела на убегающие в даль воды…

В лесной глуши, в верховье вод,

Где каждый день — слеза,

Есть берег, где звучат давно

Ушедших голоса.

Разнились, словно ночь и свет,

Как дуб и ветвь лозы,

Дитя богини — Совиле,

И Х?елем, солнца сын.

Он уходил в далекий путь,

Неведомым маним.

И с ней прощаясь, не забыть

Он их любовь просил.

Он, глядя ей в глаза, изрек:

«Клянусь я, что весной,

Багульник только зацветет,

Я возвращусь домой».

Небесных глаз печаль нежна,

Бела, как пена, прядь,

Один лишь шелест с губ, дрожа,

Слетел: — «Я буду ждать…»

Она ждала — за годом год

Сбегали воды с гор,

И лишь цветок луны не цвел

Весне наперекор.

Прошли года — прядь на плече

Покрылась серебром,

А дочь луны в глухой тоске

Все бродит над ручьем.

Сокрыта в дебрях красота,

Забыт отец и дом,

А побелевшие уста

Твердят все об одном:

«Я буду ждать, пока вода

Не прекратит свой бег,

Пока изменчивой Эллар

Не истощится свет!»

«Я буду ждать! Я буду ждать…» —

Шептала Совиле,

И ветер нес ее слова,

Как бунт в лицо судьбе.

С тех пор никто не видел их,

Лишь лепестки в воде.

Вернулся ль он — известно лишь

Ему и Совиле…

Страстный голос эльфы, уводя за собой хэура, звучал одновременно близко и безмерно далеко. Подобно морскому прибою, несущему к берегу пену и морскую траву, он рождал странные мысли. Сигарт не мог толком сказать, о чем они были. Лишь однажды в жизни он испытывал схожее ощущение — когда смотрел на острова Непробуждаемых, качающиеся на волнах Ин-Ириля. Давным-давно ему посчастливилось увидеть их. Это было в год, когда острова в очередной раз подошли к берегу — в том самом месте, где некогда шумели рысьи леса. Тогда еще совсем зеленый воин, едва вышедший из барака для молодняка, Сигарт Окунь был в числе тех, кого послали держать вахту на песчаном берегу, дабы никто не посмел потревожить покой Непробуждаемых. Как завороженный, смотрел он на мерно покачивающиеся на волнах квадратные острова, похожие на огромные черные плоты, впивался взглядом в неподвижные фигуры, чьи лица скрывали низкие капюшоны, и сердце его замирало от их величия. Ледяное молчание Непробуждаемых оглушало его, будто приоткрывая дверь в неведомый мир, где царит вечный покой.

Тот год надолго запомнили в Серой цитадели — не только появлением Непробуждаемых, но и приходом нового князя. Сразу после победы над гарвами Гастар принял рысью корону — самый могучий из северных воинов, со взглядом, подобным молнии в ночи, и гордым сердцем, созданным для триумфа. Познавший магию древних гор, он стал надеждой своего сурового народа. Позже Сигарт с благоговением вспоминал приезд Гастара на берег Ин-Ириля: сраженные его величием, рыси преклонили колени, и никто не посмел взглянуть в лицо князя Сиэлл-Ахэль, ясное, как блеск холодной стали, и грозное, как сама смерть. Потянулись разговоры о том, что он — новое воплощение Хэур-Тала, предположения, призванные стать твердой уверенностью после того, как была получена весть о скорой Кровавой луне…

Сигарт прекрасно знал, насколько важна предстоящая битва, сколь она весомее любых страданий отдельных существ, но тоска покинутой Совиле сейчас казалась ему не менее существенной и заслуживающей внимания. Поистине велика сила песни, ибо она обращена не к разуму, но к сердцу, а сердце живет своей жизнью и движения его неподвластны нашей воле… Не он один поддался обаянию эльфийского напева — горожане тоже притихли, их утомленные лица словно тщились что-то вспомнить.