Год веселых речек

Так или иначе, дела у русского парня неплохи. Друзья детства наверное сейчас лобызаются на перроне, и у них там полный порядок. В сердце снова поднималась неприязнь к Ольге, и Таган опять с добрым чувством начинал думать об Айнабат. Конечно же, друг его детства — вот кто не стал бы играть и притворяться. Он, Таган, встретил сегодня ее в поле, когда ехал сюда. Поравнявшись с ней, остановил машину, девушка покраснела, подошла к нему и — самое забавное — стала подшучивать над его щегольством. Голос ее звенел как у чибиса, и, ясная, свежая, Айнабат выглядела столь неотразимо, что Таган, пожалуй, впервые так остро почувствовал очарование милой спутницы его детских лет. И в ту минуту он представил себе счастливца, кто назовет ее своей женой.

А теперь один, сидя в комнате брата и хватаясь за все, что могло бы унять боль, снова твердил себе: «Вот кто будет чудесной, верной подругой. Пусть не так образованна, как иные прочие, но умна, живо интересуется всем. А поступит в университет — и станет такой, что только держись!»

Приятно думать о ней, но ведь с Айнабат не может быть иных отношений, кроме тех, какие существовали в их семейном кругу. Не о ней, в сущности, мечтал бедняга, подавленный отчаянием. Сам того не подозревая, он смотрел на нее словно бы чужими глазами. Но чем более сосредоточивался он на мыслях об Айнабат, тем дальше отходила и не так уж мучила Ольга.

За этими размышлениями и застали его шумно ворвавшиеся в комнату Меред Мурадов и Лева Костромской.

— Ты здесь? Не удрал? А мы бежали!.. — Меред сорвал со стены полотенце, вытер вспотевшее лицо и обнял брата, шагнувшего к нему навстречу.

Младший был похож на старшего, но ниже ростом, отчего выглядел плотней и шире. Лев Григорьевич Костромской оказался рыжим остроносым мальчиком лет семнадцати (как выяснилось в дальнейшем, ему было за двадцать). Синеглазый и подвижный, Костромской чем-то привлекал к себе, с Мередом они беззаветно дружили.

— Наконец-то! — продолжал радоваться Меред. — У Завьялова был?

— Угу. Он поможет…

— «Поможет», а чего невеселый сидишь? И даже чая нет на столе!

— Уж эта наша хозяюшка! — вставил Костромской. — Ее надо обнять да сломать два ребра, тогда она догадается, что к ней неравнодушны. Впрочем, для столичных товарищей мы кое-что кроме чая заготовили.

— А «столичная» есть? — спросил Таган. Младший пристально посмотрел на брата: с ним что-то неладное.

— «Столичной» нет. Есть вот… — Меред вытащил из холодильника бутылку ереванского коньяку с козерогом на этикетке. — Устраивает?

— Вполне.

— А хочешь — тербаш, шампанское по-лу-су-хое… — проскандировал Меред, вынимая, как фокусник, из холодильника бутылку за бутылкой и ставя их на стол, под торжествующим взглядом своего помощника.

— Пьяницы горькие, да вы с ума сошли? — напустился Таган на железнодорожников.

— Виноват! Прошу без паники, товарищ начальник! — сказал Костромской и стал откупоривать бутылки. Он в самом деле был еще очень молод.

Брат вышел из комнаты. Может быть, впервые в жизни Тагану действительно хотелось захмелеть, забыться и рассказать этим ребятам о своей «вдребезги разбитой» любви.

— Слушай, может, есть желание пригласить кого-нибудь? — спросил брат, входя со скатертью в руках. — Не стесняйся, такси за углом.

— У меня никого нет, — сурово взглянув на брата, ответил Таган. — И не стели скатерть: по-холостяцки так по-холостяцки, к чему лоск наводить.

— Верно, ну ее. Подумаешь, ханы-паны! — Костромской кинул скатерть на диван. Закуски задержались в соседней комнате, и Лева взялся развлекать Тагана. Поинтересовался для начала:

— Чем, собственно, вы заняты? Мередка толковал мне, да я ни бельмеса не понял. Божий мир, что ли, перекраиваете? Как выглядит эта портняжная работа?

— Ох, избавьте. Не охота об этом. Давайте без… перекройки мира и без тепловозов!

— Ви-но-ват! — точно дирижер, взмахнул руками Лева, и руки у него оказались совсем незагорелыми, тонкими и веснушчатыми. — Обыкновенных тепловозов не надо — согласен, но таким зверем, как у нас с Мередкой, пренебречь не имеете права. Сейчас нас вызывали, думаете — зачем? Специальное задание. На Мургабской ветке затор. В принципе заторы, пробки на транспорте — варварство, давно отошедшее в область предания. Но на Мургабской, к вашему сведению, плывуны…

— Слышал… Как раз это по моей части. И вы, значит, туда, на Мургабскую? Ясно. А не слыхали, случайно, как вчера «Торпедо» с Киевом сыграли? — еще пытался уклониться от производственных вопросов Таган.

— Слава аллаху, киевляне: два ноль.

— Костромской, а болеет за киевлян. Надо бы за кого поближе, за ярославцев, например, — неловко пошутил Таган.

— В Киеве, если не ошибаюсь, в полузащите играет мой троюродный брат по матери, — сказал Лева многозначительно.

— Тогда другое дело. Тогда я вполне солидарен с вами. А сам я за армейцев.

— Любопытно, почему?

— По той же причине. В армии у меня полно троюродных братьев. Родню всегда не мешает поддерживать.