Год веселых речек

Обычно он бродил с полчаса по дорожкам, дыша утренним воздухом и любуясь тем, как разрастается виноградник, провожал в школу сына и дочь, а потом уже завтракал. Сейчас Каратаев быстро переоделся, съел яичницу, взял портфель и пошел в водхоз.

Вчерашняя поездка взбодрила его, Каратаев чувствовал прилив сил и был полон самых благих намерений. Первым долгом разогнать канцелярскую скуку и добиться, чтоб все работали с душой. Ведь стыдно же. Болтаем «мы призваны» — и тонем в бумажках. Вот без промедления собрать бы сотрудников и сказать: шесть лет уже как хлынула к нам Аму-Дарья, а мы все еще раскачиваемся… Впрочем, надо сначала с Иванютой и парторгом, а в конце дня собрать…

С улицы он увидел в окно: служащие почему-то толпились у стола, за которым сидел бухгалтер и читал вслух газету. Уж не нота ли какая?

Но когда он вошел в прокуренную комбату, все оказались на своих местах и делали вид, что усердно занимаются работой. Сидят как сычи… Чего-то испугались, даже Иванюта… Странно! И уборщица, вытиравшая пыль в кабинете, с испугом шмыгнула за дверь. Это совсем уж удивило: Каратаев никогда не был таким начальником, при виде которого у подчиненных вытягиваются лица и появляется желание улизнуть. Наоборот, отношения с подчиненными у него самые товарищеские.

Он сел в кресло и взял лежавшую на столе пачку свежих газет. Развернул «Правду» — ни ноты, ни постановления правительства, ни забористого фельетона. И в «Туркменской искре» ничего особенного. В местной газете попалась на глаза статья, подписанная «Т. Мурадов». Выше подписи, в тексте мелькнуло «Каратаев», и он прочитал: «К сожалению, таким энергичным руководителям, как Аннадурды Мергенов, водхоз плохой помощник. А Каратаев, который еще недавно, и вполне справедливо, считался лучшим специалистом, не понимает всей сложности проблем современного орошения, отстает от жизни…» Кровь бросилась в голову, перехватило дыхание, и он не мог уже читать, отшвырнул газету.

«Какой негодяй! Да как он смеет меня позорить? Разве я могу оставаться тут? Уже наверное весь город гогочет. И детей в школе высмеивают: „Отец-то ваш! Отстает!“ Ну и скотина… И редактор этот, Кутлыев, беспринципная тварь! Сам же дифирамбы мне пел; жена говорит, вчера звонил, и вдруг — на тебе, в грязь втаптывает».

Ярость у Каратаева смешалась с обидой, горькой до слез. О нем часто писали в газетах, особенно в прошлые годы, писали с похвалой, и только сегодня впервые хлестнули, несправедливо и нагло. Он схватил блокнот, вырвал лист и одним духом написал заявление. Пусть немедля освободят его от занимаемой должности. К чертям! Управляйте сами как хотите, а он уедет в родное село, станет простым мирабом…

С пачкой бумаг вошла секретарша. Каратаев посмотрел на нее как на лютого врага и сухо спросил:

— Ашир здесь?

— Да, во дворе.

— Скажите, чтоб подал машину. А бумажки, пожалуйста, все отдайте Иванюте.

— Есть срочные. Он велел вам передать.

— Ничего. Верните ему. И скажите Аширу.

Секретарша вздохнула и вышла. Каратаев дрожащими руками вчетверо сложил листок, сунул в боковой карман, в другой карман втиснул газету с пасквилем; не глядя ни на кого, проследовал к выходу и, не сдержавшись, даже хлопнул дверью.

Тотчас же из ворот выехал Ашир. Каратаев сел в машину и поехал в райком. Всю дорогу сидел рядом с шофером неподвижно, как истукан, и не глядел наружу. Казалось, все прохожие говорят только о нем, смеются над ним, и он чувствовал к ним жгучую ненависть.

Взбежал по лестнице на второй этаж и направился к Назарову со страхом: а ну как тот занят и придется ждать в приемной, среди народа, которого вовсе не хотелось видеть. Но Каратаеву повезло. В приемной одна Гульнар, примостившись у окна, печатала на машинке.

— Хозяин у себя? — Обычно он был ласков с Гульнар, а сегодня и поздороваться забыл. Его впустили без задержки. Назаров что-то писал, склонившись над столом. Подняв голову, спокойно сказал:

— Здравствуй. Защелкни там дверь и садись, а я сейчас, чтоб мысль не потерять… — Он дописал, взглянул на Каратаева, и чуть заметная усмешка пробежала по лицу. — Ну ты, конечно, готов растерзать Мурадова, ученика своего, врага своего? Напрасно! Уверяю: ученик с радостью похвалил бы учителя, да не за что хвалить, вот беда. Я разделяю его мысли. Целиком. Понимаешь: я, старый твой друг! Уж в моей-то дружбе, надеюсь, не сомневаешься? Или тоже усомнился и меня готов записать во враги?

Говорилось все это горячо, Назаров не обдумывал своих слов, хотя, как всегда, знал вполне, что сам он хочет. Но и для него дело складывалось непроста: не обычный дежурный вопрос решался у них. А Каратаев с трудом терпел эту райкомовскую амортизацию и задыхался от бешенства. Не дослушав, выхватил на кармана заявление, развернул и кинул на стекло перед Назаровым. Тот лишь слегка шевельнул бровями и, не глядя, отодвинул бумажку в сторону.