Год веселых речек

— Да в общем все они срочные, но ничего особенного, — в металлическом треске послышался голос Иванюты. Телефон был неисправен, пришлось кричать:

— Так ты сиди там, слышишь, Анатолий Федорович, а я съезжу на Уч-Тараз.

— Туда непременно надо. Утром заходил башлык — оттуда, жалуется: плохо с плотиной. А ведь скоро паводок, как бы не сорвало.

— Чего же там Сары зевает? — сердито проговорил Каратаев. — От него, по-моему, никаких сигналов?

— Так это ж испытанный лодырь! Развел там целые плантации, и уж ему не до плотин.

— Ладно. Я, значит, туда.

Не хватает, чтоб сорвало уч-таразскую плотину. Вот они, кадры… А может, ложная тревога? Иванюта не любит Сары, и председатель колхоза давно подкапывается под него. У нас все так: навалятся на человека…

Он сидел рядом с шофером, забыв сообщить дальнейший маршрут, машина не трогалась; Ашир невозмутимо дымил папиросой.

— Ну, чего спишь? — недовольно пробурчал Каратаев.

— А куда едем?

— Как куда? На Уч-Тараз. Я же сказал.

— Ничего подобного. — Ашир резко включил зажигание и погнал машину.

Замелькали деревья, встречные арбы, виноградники и поля, зеленевшие всходами. Каратаев вспомнил, в каком бодром настроении возвращался вчера по этой же дороге из экспедиции. А разве сегодня утром, проснувшись, не жаждал он настоящей работы? И вот… всегда так. Только настроишься, хочешь взяться за дело, а тебя обухом по голове.

Но текли минуты, обида постепенно теряла свою остроту. В памяти всплывали слова Назарова, искренность их была вне сомнения. «Без какого Каратаева…» Да неужели он переродился и уже не тот Каратаев, о котором еще вчера с таким уважением говорил в пустыне Клыч Сахатов? И Ольга Ивановна завидовала: сами делали историю. Нет, конечно, не тот стал: размяк, обленился, прохлопал сроки, когда требовалось принять аму-дарьинскую воду. Старые плотины гниют, сорвет их, а тогда и мирабом, пожалуй, никто не назначит. Вот где позор. А статейка, хоть скверная, она ведь не главное.

Прежняя ярость незаметно сменилась жестоким самоуничижением. Он видел, в работе водхоза одни лишь прорехи, и ему уже казалось, что он своей расслабленностью довел оросительную сеть до полного запустения. И сам он, Каратаев, дрянь человечишка — так низко пал, что ему теперь и не подняться. Конечно же, дрянь, ветошь! Будь он настоящим человеком, собрал бы людей, нашел бы в себе мужество и сразу, как советует Мухаммед, все начистоту, а он струсил, удрал на Уч-Тараз. Как мальчишка: набедокурил и вон из дому, от расплаты. Расплата грянет — не нынче, так завтра… А у него не достало духу даже и статью прочитать. Вот до чего докатываемся! Интересно, что же тот умник настрочил. Каратаев вынул из кармана газету, развернул и только теперь вспомнил, что он не один. Покосился на Ашира, но тут же подумал: «А, шут с ним! Пусть судят как хотят!» — и стал читать.

Мужество возвращалось к нему. Статья, прочитанная до конца, вызывала удивление: он, Каратаев, занял в ней ничтожное место. Сетования на плохую работу водхоза естественно вытекают из разговора о том, как разумнее использовать обильную воду. Отмечался факт отставания, и только. Над ним не глумились, Таган не выпячивал своих познаний, а план действий развернул с профессиональным размахом. Писал Таган о творческом горении, о чем думал Каратаев вчера, там, в экспедиции.

Лихо поворачиваетесь, ребята, мысленно отвечал он своим критикам, объединив с Мурадовым секретаря райкома. Но не забывайте: Каратаев не хуже вас знает поля и арыки по всему оазису. Лысый, рыхлый Каратаев и народ знает не хуже вас, имейте в виду. Все же самым обидным, как теперь уяснил он для себя, были слова Назарова «народ-то обойдется».

Невдалеке показались корявые дуплистые ветлы, под ними кибитка, крытая черным войлоком. В стороне огород Сары; возле кибитки коза с козленком щиплют траву.

Въехали в тень ветлы, остановились. Каратаев сунулся к двери, в нос ударило запахом рыбы, бараньего сала и лука. На решетчатых стенках кибитки висели набитые скарбом широченные ковровые мешки. Возле потухшего очага стоял чугунный котел с ковурмой; рядом, на кошме, ворохом лежала немытая редиска и в ведре билась рыба. Ни Сары, ни больной старухи его не было.

— На огороде, должно быть, — предположил Ашир, пробуя ногой скаты машины. — Где же еще…

Между деревьями блестела заводь головного канала, разделявшегося здесь на три рукава, почему и называлось урочище Уч-Тараз — «тройной водосток». Все вокруг дремало в тишине, лишь где-то на том берегу тонко посвистывал чибис.

Каратаева беспокоила плотина. У нижнего ее края он оглядел запань с дощатым настилом и крякнул с досады. Ах, старая торба! Запань затянуло илом. Ржавый щит подтекал, под мокрым илом доски сгнили. Кирпичи в боковых кладках вывалились, и во всем чувствовалось заброшенность. Каратаев торопливо разделся и в одних трусах спустился на скользкие доски. Ступни его сразу же по самую щиколотку увязли в густой теплой жиже. Он взял корягу и с энергией человека, доведенного до бешенства, стал расчищать настил под щитом.