Годины

Валерия Михайловна знала Васенкину жизнь, догадалась, с чем пришла она на крыльцо прежнего своего дома, с деликатностью истинной ленинградки она молча, понимающе поклонилась, пошла, тихо ступая, как от постели больного, к себе в маленькую комнатенку, отгороженную на повети. А Васенкины мысли, вспугнутые посторонним ей сейчас человеком, обрели обратный ход. Валерия Михайловна только на минуту показалась, вроде бы ничего не сказала, а Васенка знала, как твердо обошлась она с давнишним своим мужем: открылись его обманы, и гордая женщина не дала ему прощения, даже когда он встал перед ней на колени; навсегда оставшись одинокой, она нашла утешение и радость в том, чтобы отогревать и растить маленьких сирот.

Все это Васенка знала, и высветленные надеждой думы о Леониде Ивановиче опять запасмурнели. Чего-то не хватало ей вспомнить в своей жизни, вспомнить такое, что враз бы вывело к нужному шагу, пока хоть в думках, для себя; потом бы и в деле она сумела стать решительной. Васенка оглядывала дом и двор, выискивала что-то в знакомых предметах, но то, что было перед ней, она уже видела и знала. Намучившись напрасным ожиданием, она хотела было уже подняться и пойти, как взгляд ее отличил рядом — рукой достать! — совсем еще молоденькую рябинку. Серенький стволик, изогнутый у земли, выше — прямой до стройности, в крепкой зелени крылатых листьев, был откорнем, рос от срубленного прежде дерева. И Васенка, уцепившись взглядом, поняв, откуда явилась здесь, у крыльца, новая живость, даже вздрогнула, вся напряглась. Вспомнила высокую, ломкую рябину, от которой прежде, особенно по осени, оживлялся дом и весь широкий двор, и до знобкости ясно привиделся ей тот день, когда Леонид Иванович порушил лю́бое дерево. Было то первое лето в жизни ее Лариски. Слабая здоровьем, она болела, и Васенка почти неотлучно носила ее на руках, кормила старательно и часто. А Леонид Иванович, не ночевавший дома, вернулся поутру с деловой, как он говорил, гулянки, развеселый, охочий, потянул ее в постель, не дожидаясь, когда она докормит малышку. Уговаривала она Леонида Ивановича — не уговорила. В нетерпеливости он азартился, зажав под мышкой четверть с брагой, лил в кружку, совал жестяной край ей в губы, осевшим в застолье голосом пришептывал: «Пей, хлебай, горлица… В постеле злее будешь…» Не ведая, что творит, он потянул Лариску, торопясь оторвать ее от груди, и тогда Васенка, оберегая малышку, ударила Леонида Ивановича. Ударила зло и, видать, сильно, потому что Леонид Иванович в удивлении отступил. Прижимая к себе плачущую Лариску, она поднялась, взяла у подтопка кочергу, не узнавая себя в явившейся вдруг решительности, махнула по звонкой бутыли, с которой стоял он в обнимку. Дожидаться, чем кончится его буйство, не стала, ушла с Лариской во двор. А Леонид Иванович, разгромив в доме чугуны и горшки, выскочил к ним на волю, мокрый от браги, жалкий, взъяренный, и поднял на нее топор.

Второй раз за свою жизнь смотрела она так на Леонида Ивановича. Стояла, даже не отклонив головы, прикрывая рукой Лариску, смотрела, чуть сощурив глаза, и Леонид Иванович, не удержав над головой топор, опустил его на рябину. От первого удара рябина вздрогнула. Он ударил еще. Потом еще, пока не треснула подсеченная древесная плоть.

Пала рябина, неловко подогнув под себя ветви, а Леонид Иванович, разрядившись, врубил топор в оставшиеся корни, сказал с угрожающей мрачностью: «Пню не быть деревом! Попомни, горлица…» Все это ясно, до самой малости, припомнила сейчас Васенка к тому другому, что всегда помнила о Леониде Ивановиче, и, стараясь додумать то важное, что еще на Туношне замутило ей душу, как бы отвечая поманившей надежде, прошептала:

— Возможно ли такое: бросил в холодности, возвернулся — сердце обогрел?! Война кого сделает лучше? Только вывернет в каждом то, что прежде было…

Васенка взяла с крыльца свой узелок, дошла до калитки, оборотилась, еще раз обозрела памятный, теперь вконец зачужавший ее сердцу двор, одолевая тяжесть не сброшенной с души смуты, сказала:

— А дерево-то выросло. Выросло, Леонид Иванович!..

3

Женя встретила Васенку настороженным взглядом.

— Отмылась? — спросила и, вглядевшись, тут же, в сердцах села на лавку, уставила кулаки на острых коленях. — Ну, девка? Пошто тебя на речку посылала? Глаза-то не отмыла!..

Васенка виновато улыбнулась навстречу взгляду осерчавшей Жени, успокоила:

— Отмылась, Женя. Вся отмылась! Вот и платье другое надела…

— Платье — вижу. В глазах не отмыла!

— Прожитое разве отмоешь, Женичка!.. — сказала Васенка в невеселости.

— А вот надо! В прежней чтоб красе показалась!..

— Какая теперь краса! До мирности дожили, вот и вся радость…

Женя вскочила, будто не с лавки — с высокого тракторного сидения, хлестнула обочь себя бывшим в ее руках полотенцем, как кнутом.