Годы странствий Васильева Анатолия

И вот театр мой собирается на два представления в Дельфах — это «Илиада» и «МедеяМатериал». Гроза в Дельфах! Невозможно себе представить — тяжелые, черные тучи над дельфийской лощиной и свирепую молнию с оглушающим громом. Тучи на небе собираются в картины сражений эллинов с ахейцами (во главе с богами) и расползаются в отчаянии победы и поражения, боги улетают в слепящие просветы Гелиоса, ахейцы с эллинами проливаются «кровавым» дождем, и земля не высыхает, и небеса не вычищаются, и так день и еще день. Валери Древиль впервые за шесть лет гастролей — в орхестре амфитеатра, — нет! — теперь это не камерное элитарное наслаждение от трагедии, но мощное народное зрелище трагедии, трон с Медеей на фоне неба в закате самого отца Гелиоса, холодные тучи сквозят по горизонту, и сходит на скену ночь. Вот подлинная фигура вещи, которую мы сочинили когда-то, эволюция лабораторного, бедного театра до площадного…

Васильев еще во время последних гастролей той, прошлой «Медеи», еще на представлении в Дельфах в 2006 году решил для себя: если возникнет снова такая возможность, если обломится подарок судьбы ему и Валери, — он выстроит весь спектакль в амфитеатре. Не в маленьком камерном боксе на сто человек, не как элитарный спектакль для любителей-ценителей-знатоков, но как открытое, почти площадное действо для демоса, для той широкой публики, которая поневоле образовалась за эти годы. Поневоле — потому что все эти обременительные, мучительные проблемы нынешней волны беженцев, этого нескончаемого потока бегущих леммингов — все это возникло и проявилось сейчас. Это Анатолий Васильев со своей тонкой настройкой истинного художника, со всеми своими мороками откровенных сновидений мог пред-видеть, пред-чувствовать

нечто подобное еще прежде, чем политики обрекли нас на эту беду. Это он догадался заранее. Или, скажем так: Хайнер Мюллер со своей послебрехтовской склонностью к «эпическому театру» накликал беду, которая покинула пределы эстетических предпочтений, да вот так и прошлась запросто коваными сапогами по судьбам десятков, сотен тысяч — совсем как пришедшие с другой стороны воины Ясона погуляли, куражась, по разоренной Колхиде. Художник слышит издалека. Вот и Анатолий Васильев знал, что будет амфитеатр и огромный зал-арена на манер греческой театральной чаши-линзы — пространство, монументально укрупняющее действие. И он точно знал, что нужен второй экран, сзади, за первым, чтобы сообщить всему действию некий мифологический размах. Но когда команда только приехала десантом в Страсбург смотреть эту чудесную площадку — большой зал, названный в честь моего любимца Кольтеса («Salle Koltès»), — когда только начали примеряться со своими видеопроекторами, осваивая пространство сцены, — сразу же стало ясно, что лишнего городить ничего не надо, что изображение можно просто положить на кирпичную стену в арьере, шириной шестнадцать метров, где волны и чайки разбрызгались мозаичными осколками, стали светиться красным изнутри, но главное — заворожили, обеспечили зрителю это странное головокружение, эту «морскую болезнь» и «качку», о которой поет Барбара (Barbara — между прочим, тоже вполне пришелица нашего, русско-еврейского происхождения), сетуя на свою коварную, обманчивую любовь.