Годы странствий Васильева Анатолия

Труднее всего было зрителям и критикам принять саму по себе Медею — как ее сделал и увидел Анатолий Васильев. Без истеричных воплей и психодрамы, без эмоциональных и криминальных переживаний. Увидеть ту, что делает должное. Приносит жертву, выжигает площадку, кладет конец спокойному существованию этой цивилизации, этого гладкого мира. Царевна, пришедшая извне — с набором своих волшебных снадобий или страстных заклинаний, — но пришедшая прежде всего — закончить, сжечь, не оставить камня на камне… Не история преданной женщины, что не совладала с нанесенным оскорблением: история заката цивилизации. Кто вспомнит — прошу: самое начало 20‐х годов, Освальд Шпенглер, «Закат Европы» («Der Untergang des Abendlandes»), то пророчество, что прорастало и вышевеливалось добрую сотню лет. А вы разве не заметили? А взрывы, что потрясают, а дыры, что обваливаются? Что, вам все еще кажется, — это просто чья-то злая воля, или чья-то обида, или чья-то болезнь и нищета? Вы вполне уверены? Думаете, и снадобье найдется, и лишай залечится? Может, все гораздо проще — может, просто время этого мира вышло, кончилось, и даже на бетонной шероховатой стене небоскреба явственно проступает та самая надпись… Все измерено, взвешено и найдено мелким, все оказалось недостаточным… как хляби небесные — разверзаются новые времена, — а они не приходят без боли, без огня, без катаклизмов.

У Васильева заход к этому новому иной, с другой стороны. Да что ему политика, он и газет-то не читает, и с интернетом не очень в ладах. Но вот уроки по Шекспиру — года два, два с половиной назад, в последней (на самом деле — последней!) лаборатории, на Сретенке, в зале «Глобус». Я сидела в углу, в сторонке и видела пробы «Отелло». Ну и где там прикажете искать ревность или доверчивость, или что уж там такого человеческого мы желаем непременно видеть в ренессансной трагедии? Есть просто мир черный и белый, есть мавр, который сам по себе — другой, иной, не из прибродившего, кислого теста, — он из опресноков, из другой культуры, — он простодушен, потому что культура эта только рождается, он не умеет хитро завязывать узлы на платке, его заклинания наивны, он весь стоит на каком-то очень простом камне — вопреки цивилизации, ловкости, накопленным лекалам и образцам культуры, он весь еще в первозданном порыве свежести и становления: без изысков постмодернизма, без повторений, без упражнений. Он не знает, что это такое, — и потому ни с кем не может найти общего языка, — у него нет языка, даже чтобы спросить: что же это такое — для тебя, любимая, — вот эта правда, вот эта верность, вот эта добродетель?.. Он трижды целует спящую Дездемону: «…не воскреснет сорванная роза… прежде запахом хоть надышусь. / Еще раз поцелую. / …в последний раз, сладчайший и прощальный раз». Для него поцелуи эти — не хитросплетения слов, а сама его кровь, и само его тяжелое дыхание, и смертельный завет, — а иначе не может. Вот оно, истинное противостояние, названное художником: варварство и цивилизация. Или, если будем храбры сами с собой: мучительное предвосхищение прихода новой, чуждой культуры.

Господи, когда я думаю, что совершенно аполитичный, абсолютно вне сферы массмедиа живущий Васильев слышит что-то — одним лишь чутьем на эстетику, как специальная служебная собака, натренированная на след прекрасного, на след истины (а у Платона ведь они совпадают, — даже страшно — вот построил нечто прекрасное, а оказалось: открылась истина, — вот он наш мир, целиком отражается в осколке Красоты), — я слышу и другое: для него в этом устроенном мире места нет. В Москве мэр — ну, не Лужков, так кто-то другой, пожиже, все одно — истеблишмент; в Греции покруче — правые, националистические газеты на одной стадной интуиции начинают радостно рвать художника на части, потому что чуют чужое…

От режиссера Васильева ждали прежде всего его виртуозной работы со словом, его знаменитой «вербальной техники», реально возвращающей архаике интонации первозданной страсти. Фестиваль согласился на его предложение вначале провести семинар со специально отобранными актерами. На конкурс в конце февраля пришли двести пятьдесят человек, к моменту постановочных репетиций в мае на сцене осталось сорок пять…