Годы странствий Васильева Анатолия

Но разумеется, в подобных пробах с актерами-учениками вещь прежде всего нужно иметь в собственном опыте, даже когда это касается публики — говорю это как прилежный зритель. Я вовсе не хочу сказать: в «переживании», потому что тут дело даже не в эмоциональном отклике. Не знаю, будет ли понятно, но Васильев и в педагогике, и в своих постановках более всего ценит возможность коснуться «живой жизни», проживаемой, пульсирующей жизни внутри тебя самого. Если она есть — будет и отклик зрителя, слушателя, читателя… Для некоторых произведений искусства это особенно важно. И стоит коснуться, стоит оцарапаться об этот крючок под водой океана — ты пойман навсегда. Происходит некое облучение… Арто говорил: «заражение чумой», а Арто понимал кое-что в восточных практиках, в странных опытах, когда искал свой новый театр… Недаром «Театр и чума» — «Théâtre et la peste» — это один из центральных текстов магистральной для режиссуры XX века книги Арто «Театр и его двойник».

Мне кажется, опыт — если он подлинный (то есть если он достаточно болезнен и откровенен, а вместе с тем дает чисто художественное и чувственное наслаждение) — непременно нечто раскрывает и в нас самих, тех, кто смотрит. Что-то, чего мы прежде о себе не знали, точнее — на что не решались глядеть и во что боялись поверить (тут не так важно, «положительное» это знание или «отрицательное», «негативное») — здесь, по словам Кьеркегора, происходит «зависание» («Suspension») этики, то есть она временно отключается от оценки и вынесения суждения, она временно как бы выносится за скобки. Скажем, позднее в киноопытах на проекте «Дау» для меня важно было ощутить реальность этого зависания между «палачом и жертвой». Важно было не только ощутить и признать притягательность этого невозможного акта, но и понять, что в каком-то смысле, если брать такое отношение внутри парадигмы чистой свободы, оно в том числе очень много говорит нам о Боге и о «темном», апофатическом отношении к этому Богу…

Ну а к единодушию или единству в духе приходится пробираться окольными путями… Мы не знаем толком, что такое дух, потому что не знаем, что есть Бог во всей его полноте; мы знаем о нем лишь то, что он сам о себе нам говорит (в Писании — или же тайными, косвенными знаками). Однако есть некая боковая тропинка, возможность приблизиться к этому единству в духе. В Послании к Римлянам (15.6) сказано: «Дабы вы единодушно, едиными устами славили Бога и Отца Господа нашего Иисуса Христа». Слово «единодушно» здесь — это греческое ομόθύμαδον. Первый корень вполне понятен — ομό, то есть «единый», «сходный». А вот второй корень θυμος в древнегреческом обозначает «жертву», причем первичное значение здесь — «дым», «воскурение, которое поднимается от сжигаемой жертвы». Иными словами, именно телесный, мутный дым, стон приносимого в жертву живого существа переносит его дыхание и саму душу в мир Божественный. Это совместно приносимая жертва объединяет тут всех (порой буквально: повязывает кровью). Так что у апостола Павла по-настоящему говорится: «единожертвенно». Через единство в этом последнем животном и человеческом элементе — прикровенном страдании. Оно встречает нас, когда мы входим в мир и с ним мы прощаемся с зелеными кущами, с оранжевыми равнинами. Через единство в страдании: только в этом и открывается смысл главного слова Арто: cruauté, то есть «жестокости» как последнего надрыва — жестокости в том числе и к самому себе…

Но в «этюдной» программе с учениками (не важно, во Франции, или в Италии, или в какой-то иной стране…) главнейшим условием всегда было просто движение живой жизни в перформерах… Откликаешься только на это. Я у Васильева тысячу раз видела подобное во время этюдов: актеры сами не знали, на что они способны и куда их вынесет (хотя структура непременно существовала). И равнодушный наблюдатель мог бы сказать, что «этюд» — это очень жестокий опыт, непременно сопряженный с насилием (хотя актер или перформер действует из собственной природы). Для самих же участников эти мгновения, как ни странно, были моментами высшей свободы и почти эротического наслаждения… Поскольку я это переживала, я это имела в опыте (при переводах и коммуникации с учениками-актерами энергия проходит насквозь, без рефлексии), могу только свидетельствовать, что это есть. Что такое — было… И образ самого страшного насилия (а это ведь не какие-нибудь психоаналитические опыты или Стэнфордский эксперимент) может послужить основой реального, живого эстетического опыта. И тогда мы начинаем что-то понимать про других и про себя. Понимать после опыта. После художественного переживания… И благодаря ему.