Голод Рехи

Лойэ? Рехи в забытьи слепо надеялся, что он очнется, а возле изголовья будет ждать именно она, как тогда, в пещере. Но эта несчастная не имела никакого сходства с неукротимой возлюбленной. Женщина умоляла пощадить, лепетала что-то о великой милости линий и прочей ерунде. Рехи слышал отчетливо только гранитно-тяжелые слова жрецов:

– Стражу нужна кровь. Отдай всю свою кровь во имя нашего спасения, отдай ее Стражу, чтобы он вновь обрел силу и повел нас к новому миру.

Жертва упала на колени, склоняя голову, видимо, не хватало ей великой веры. И правильно: не в кого верить, не за что приносить себя в жертву. Но Рехи слишком мало знал о милосердии. На грани помешательства и полного бессилия он себя не контролировал. Слишком давно ему не доводилось напиться досыта жаркой крови, слишком давно он себя сдерживал ради Ларта, который стал для него всем за время перехода через горы. А теперь… он где-то умирал в пустыне. И чтобы найти его, требовались силы.

Рехи не разглядел лица женщины, он просто вонзил клыки в ее шею. Кожа треснула, жила с тихим чавканьем отворилась. В горло хлынула горячая кровь, человеческая, слишком горячая. Он уже и отвык, но не отстранился, лишь вгрызся глубже.

Жертва вздрогнула несколько раз, а потом затихла, безвольно обвиснув на руках сторожей. Рехи же не мог оторваться, он насыщался жадно и быстро, хотя без удовольствия. Давился слишком большими глотками и не вполне понимал, что творит. Его поддерживали, чтобы он не упал, его направляли, вливая сок чужой жизни. Вскоре он насытился и бессильно повалился на спину.

– Пей, Страж. Одна жертва стоит судьбы целого мира, – радостно увещевали жрецы, разлетавшиеся по сумрачной зале, как тени с темными крыльями.

Помнится, таким впервые предстал на пустоши Сумеречный Эльф. Зато на стенах изображались создания с золотыми крылами. Семарглы, сородичи Митрия. Или кто-то еще… А кто еще носил крылья? Все они… Эти великие хранители, которые никого не уберегли ни в своем Бенааме, ни в безымянном затерянном мире Двенадцатого Проклятого. Все выдумки. Они себя убедили, будто они высшее благо. Все-все выдумки! И Рехи-Страж – выдумка. Рехи-эльф просто утолял голод…

Из-за отвратительно приторных голосов пропал аппетит, кровь едва не выплеснулась обратно. Хотя нет, не от голосов: просто Рехи задел повязки и слишком резко приподнялся. Голова закружилась, мир вокруг навалился смутно знакомыми очертаниями странного помещения с покрытыми сажей стенами. На них слишком ярко горели золотые крылья сородичей Митрия.

Рехи шумно вдохнул воздух и вытянулся, безуспешно стремясь привести мысли в порядок. Окружение мчалось на него преувеличенной нереальностью. Постепенно зрение прояснялось, зрение, но не разум. Колыхались видения и образы, что-то из прошлого сопрягалось с настоящим, сталкивалось и крошилось невнятными картинами. «Да это тот зал, где король совещался с адмиралом и жрецом о начале войны», – наконец-то вспомнил Рехи, морща лоб.

Он лежал на шкуре мохнатого ящера, вытянув руки вдоль туловища. На мгновение Рехи показалось, что от кистей остались обрубленные культи, но вскоре пальцы напомнили о себе при попытке пошевелить ими. Боль оглушала и выбивала обратно в спутанную пряжу. Пряжа… Он же не знал и этого слова! Эльфы в его деревне не умели прясть, забыли древние секреты предков. Все раскалывалось и смешивалось поднятой со дна взвесью.

«Нас будут помнить!» – шептал или кричал кто-то. Может быть, Ларт? Или лиловый жрец, или Двенадцатый? Или еще сотни голосов прошлого мира, разрушенного кочевья эльфов, сожженной деревни полукровок. Память – единственное преимущество живых перед мертвыми.

Но помнил их всех один Рехи, не слишком уверенный в возможности выжить. Может, ему дали передышку перед казнью? Хотя вряд ли: секта добивалась своих неразгаданных целей. Возможно, его готовили для принесения в жертву Двенадцатому.

«Нас будут помнить!» – кричал незримый хор. Два сознания или три, чужие голоса, чужие образы. А сам он все еще оставался где-то там, на пустоши, в пещере. Рядом с Лартом навечно замер настоящий он. Почему навечно? Ведь Ларт не умер. Не умер – так твердил себе Рехи, но страшный паук сомнений отравлял хитрым ядом. От этой неизвестности минуты превращались в часы, мгновения – в века. Неизвестности… и боли. То острой, то тупой, то хлещущей сознание огненными плетьми, то далекой и как будто чужой. Голодная боль, ненасытная, она поглотила целиком.

Иногда собственное тело уходило куда-то на второй план, превращалось в такое же тело, как у женщины, отданной на закланье. Чужое – и нечего жалеть. Так Рехи считал раньше, теперь что-то изменилось, он даже ощущал вину, хотя обычно без колебаний утолял голод. Голод – тоже боль, только не вся боль – голод. Теперь жгла не только она. Тревога, неизбежность, неопределенность – что-то внетелесное, сложное для злобного зверя с пустоши.